Писарро

Оросембо. Лучше не встречайся: взор его, благородный и грозный, тебя испепелит.

Давилья. Молчи… иль трепещи!

Оросембо. Разбойник безбородый! И перед богом я не трепетал, так что мне трепетать пред человеком? Или пред тобой, когда ты даже и не человек?

Давилья. Еще хоть слово, дерзостный язычник, и я тебя сражу.

Оросембо. Рази, христианин! А после хвались среди своих: я тоже убил перуанца.

Давилья. Ступай же в ад! Вот моя месть. (Вонзает в него кинжал.)

Писарро. Стой!

Давилья. Ты бы мог терпеть и дальше эти оскорбленья?

Писарро. И потому он должен умереть без пытки?

Оросембо. Верно! (Давилье.) Заметь же, юноша, ты в опрометчивости спас меня от дыбы, а себя лишил полезного урока: ты мог увидеть, как злобно месть изобретала бы терзанья– и как стойко их выносил бы тот, кто чист душой.

Эльвира (прижимая голову Оросембо к своей груди). О! Вы все – чудовища! Открой глаза, безвинный мученик, открой глаза и перед тем, как умереть, дай мне свое благословенье. Как мне жаль тебя!

Оросембо. Меня жалеть? Меня? Когда я на пороге блаженства! Прими благословенье, женщина! Испанцы… небо да обратит ваши сердца к добру и да простит вас, как я прощаю.

Писарро. Убрать…

Оросембо, умирающего, уносят.

Давилья! Если ты еще раз так безрассудно…

Давилья. Извини мое горячее негодование…

Писарро. Довольно… (Указывая на второго пленника.) Развяжите. Отпустим эту тварь. На пользу будет, если разнесет он весть о том, как жалуют у нас за дерзкий вызов… Ого! Я слышу, наше войско двинулось.

Слуга (проходя мимо Эльвиры). Если твое заступничество, женщина, избавит от глумления останки моего несчастного хозяина…

Эльвира. Я поняла.

Слуга. Его сыновья, быть может, отблагодарят тебя за доброту, когда не смогут взыскать за смерть отца.

Писарро. Что говорит раб?

Эльвира. Он на прощанье благодарит тебя за милость.

Писарро. А вот и стража и проводники.

Видно, как между палатками проходят воины.

За мной, друзья. Распределим посты, и не успеет Солнце, перуанский бог, уйти в морскую глубину, как орошенный кровью испанский флаг взовьется над стенами поверженного Кито.

Все, кроме Эльвиры и Вальверде, уходят.

Вальверде. Не дерзко ли это, что мои надежды крепнут по мере роста жестокостей, которые, как я вижу, потрясают душу Эльвиры?

Эльвира. Я, кажется, схожу с ума! Куда бежать от этих страшных зрелищ?

Вальверде. Не может ли преданность Вальверде служить тебе прибежищем?

Эльвира. Что мог бы ты сделать, чтобы меня спасти? Чтобы отомстить за меня?

Вальверде. Все, чего потребуют твои обиды. Скажи слово – и деспот, истекая кровью, падет к твоим ногам.

Эльвира. Мы еще, возможно, поговорим об этом. Теперь оставь меня.

Вальверде уходит.

Нет! Не эта месть… не этим орудием. Позор, Эльвира, хотя бы на мгновенье обратиться в мыслях к недостойному предателю!.. Жалкий обманщик, изменяющий хозяину, который ему доверился, – разве он будет верен заветам любви, заветам чести?… Писарро хочет покинуть меня… да, меня, которая ради него пожертвовала… Боже!.. Чем я для него не жертвовала! Но смирю сегодня эту гордость и жажду мести, чтобы еще раз испытать его. Мужчины! Устав от нежной любви добродетельной женщины, вы ищете новой утехи на груди распутницы, сумевшей взять вас лестью. О, такое сердце, которому вы дали залог вашей верности, – его вы можете оскорбить и покинуть и, заглушив упреки совести, не опасаться больше ничего, потому что, поруганное и брошенное, оно находит гордое пристанище в своей незапятнанной славе – в чистой совести. Но вот безудержный развратник покидает женщину, коварно отняв у нее сперва и эту естественную защиту и это утешение… что он оставил ей? Отчаянье и месть! (Уходит.)

Действие второе

Картина первая

Уголок на берегу в кольце деревьев и скал. Кора играет с ребенком. Алонсо любуется ими.

Кора. Признайся, похож он на тебя? Или ты скажешь – нет?

Алонсо. Скорее все же на тебя – прозрачный твой румянец и милая улыбка.

Кора. А бронзовые волосы, Алонсо? И светлые глаза… О, точный образ моего властителя! Отрада сердца моего! (Прижимает ребенка к груди.)

Алонсо. Наш маленький, сдается, меня обкрадывает: он со мною делит, Кора, твою любовь или по меньшей мере ласки. До его рождения они принадлежали только мне.

Кора. Ах нет, Алонсо! Материнская любовь нисколько не обеднит отца. В ней новая живая радость. Сердце женщины в благодарном порыве рвется к виновнику ее двойного счастья.

Алонсо. Неужели Кора приняла всерьез мой упрек?

Кора. Мне кажется, малыш вот-вот заговорит, и это будет последний из трех праздников, назначенных природой для сердца матери, чтоб вознаградить его за непрестанные тревоги.

Алонсо. Какие же три праздника?