Писатель и балерина

Скорчив недовольную гримаску, дочь дернула плечом – как рассерженная кошка – и удалилась – тоже «кошачьей», предельно независимой походкой.

Марк прихватил кружку с чаем, вытащил, воровато оглянувшись, из пальто тряпочку со статуэткой и быстро, точно догонял его кто-то, скрылся в свой кабинет. Чур-чур, я в домике!

Балерина была та самая. Она все так же – как в немыслимо давние, незапамятные времена – стояла на украшенной завитками крошечной шкатулке и загадочно улыбалась.

Та самая.

Ну или – вступил в диалог здравый смысл – точно такая же. Все-таки больше тридцати лет прошло, вряд ли «та» статуэтка так уж отчетливо сохранилась в памяти. Ну, пожалуй, согласился Марк. Но какая, в сущности, разница? В некотором метафизическом смысле она все равно та же самая. Потому что при одном взгляде на нее в груди – да-да, внутри, за ребрами и ключицами, – вспыхивают наперебой острые золотые искры, множатся, кружатся, вздымаются легкой веселой пеной – и плевать, что говорит по этому поводу классическая анатомия! Только тогда, давным‑давно, он чувствовал волшебство – как реальность. Скучные умные дяди и тети, собаку… тысячу собак съевшие на психологии восприятия, утверждают, что «магическое» восприятие мира доступно только детям. Что они понимают! Волшебство – рядом! Это ведь так просто, всего-то и нужно – ему открыться. Просто согласиться, что оно существует!

И какая разница, откуда взялась та старуха – Марк понимал, что балерину в его карман могла сунуть только она, – все это не имеет значения. Должно быть, это была какая-то бабушкина подруга.

Или… нет, не может быть… Она в пансионате – очень дорогом, очень правильном: первое, что Марк сделал, когда у него появились наконец деньги, это перевел ее из нищей государственной лечебницы в «приличное» место. За ней очень хорошо ухаживают… не может быть.

Просто не может быть. Конечно, у скверика к нему подошла какая-то бабушкина знакомая. Или – почему бы нет? – уборщица. Татьяна время от времени нанимала кого-то, чтобы «почистить» бабушкину квартиру, иначе, как она говорила, там пылью все до потолка зарастет. Да, точно. Так, вероятно, и было. Одна из уборщиц наткнулась на статуэтку – и стащила. Вещица красивая и не слишком дорогая, если что, в суд не потащат из‑за такой ерунды. Или даже не так. Марк поймал себя на том, что выстраивает схему возможных событий, как будто работает с сюжетом. Собственно, почему нет? Жизнь состоит из миллиона сюжетов, она сама – один сплошной сюжет. Уборщица пришла с ребенком. А что? Очень возможно. И пока мать наводила чистоту, отпрыск стащил статуэтку. Ну красивая же! А мать обнаружила. Да, вот так. Мать обнаружила, но вернуть открыто побоялась или устыдилась. Вот и изобразила «сцену у фонтана». Правда, фонтана в скверике не было, но какая разница!

И тем более – какая разница, как все вышло?

Даже думать нельзя о «как» и «почему»! Нельзя лезть в сказку толстыми взрослыми пальцами! Сломается, замрет, осыпая золотую пыльцу с убитых слишком пристальным разглядыванием крыльев. Умрет.

Стеклянная балерина в круге настольной лампы сияла теплым, мягким золотистым светом. Инкрустированные на крышке шкатулочки под ее ногами узоры напоминали… Марк чуть отодвинулся, посмотрел искоса… да, очень похоже на циферблат.

Вот оно!

Обрамление для романа! Стеклянная хрупкость и негасимый беспощадный свет. Баланс времени и небытия. И стрелки – неутомимые стрелки, так напоминающие ноги в балетных туфлях…

Ну вот, а ты не верил, улыбнулся он сам себе.

Так ведь бывало. С каждой новой книжкой бывало. Поначалу все рассыпается, крошится, как пересохшая от времени бумага, и персонажи все на одно лицо, и события разбегаются, как ручейки из разбитой чашки: этот тянется к дивану, другой к ножке стола, третий останавливается на полдороге, точно осознав вдруг собственные бессмысленность и бессилие. И реальные исторические фигуры решительно отказываются участвовать в придуманном сюжете, и поводов не подберешь, хоть с головой в архивах закопайся – все не то и не так.

А потом вдруг что-то щелкает в механизме мироздания… И мемуары открываются на нужных страницах – смотри, именно этот исторический эпизод тебе требовался. И персонажи обретают собственные лица: вон тот похож на мужика, который вчера на светофоре бросил внедорожник поперек дороги и побежал в аптеку, а эта – в точности как позавчерашняя девица в салоне связи. И не имеет значения, что книжка про сто лет назад, когда не было ни светофоров, ни внедорожников, ни салонов связи. Люди-то остались прежними! И сюжет перестает быть придуманным, ему уже не нужны авторские указания, он сам отлично знает, куда двигаться.

Так бывало с каждой новой книжкой. Но чтобы мироздание так явно, так недвусмысленно подталкивало его к действиям, к выдуманному, вымечтанному, но никак не оживавшему сюжету – такое с ним, пожалуй, впервые.