Писатель и балерина

– Можно не только в зеркале себя контролировать, но и записывать, а потом смотреть, – пояснил из коридора голос Марка. – Ну или просматривать выступления корифеев сцены.

– Премьеров, – автоматически поправила Полина. – Корифеи – это…

– Да не важно. – Марк засмеялся. – Ты же поняла, о чем я. – На «ты» они перешли уже во вторую, кажется, встречу, она сейчас уже и не помнила, когда это было. Впрочем, сейчас ей вообще трудно было о чем-то думать. – Ну как, годится?

Прикусив губу, Полина замотала головой сразу во все стороны: и вверх-вниз – да-да-да, и вправо-влево – не могу поверить, этого не может быть!

Марк улыбался, чувствуя себя почти всемогущим.

Теперь только бы не расплескать, не растерять, сохранить это драгоценное ощущение! «Баланс»! В этом сугубо предварительном названии проявился вдруг еще один, незамеченный доселе смысл. Чтобы пройти над пропастью, канатоходец должен быть превосходным мастером, для свершения ему потребуются все силы, все его навыки. Но если он не будет уверен, что пройдет, ему не помогут никакие навыки, никакой опыт. Малейшая неуверенность подкосит, как подвернувшаяся нога, скользящий по канату акробат зашатается и рухнет в пропасть небытия.

И ему, Марку, тоже придется ни больше ни меньше как пройти над пропастью по тонкой позванивающей от натяжения струне – практически по лунному лучу. И без уверенности в собственном могуществе лучше и не пытаться…

Но он все-таки рискнет – и сможет. Сейчас Марк видел это так же ясно и отчетливо, как простершиеся перед ним ровные дощечки паркета, как легкий, похожий на дымную струйку завиток на виске Полины, как алого снегиря на березовой ветке.

Полина вдруг замерла, сделала шаг назад, еще один, еще… Остановилась на границе золотого паркетного моря, прикусила губу, сморщилась и опять помотала головой – тихонько-тихонько – нет, нет. Забормотала бессвязно, еле слышно:

– Не надо… с какой стати… нельзя… почему… я не могу… нельзя…

– Да ладно! – Марк улыбался. Растерянность Полины его, кажется, забавляла. – Почему вдруг «нельзя»? Гляди!

Еще одна дверь – в углу прихожей – вела в комнатку, раньше, должно быть, служившую кладовкой. В ее крошечной коробке только-только помещались кресло, узкая кушетка да крошечный комодик между ее изголовьем и стеной. От широкого подоконника откидывалась доска – стол.

– Видишь? Это же гораздо удобнее, чем каждый раз в каких-то кафе встречаться. Одного времени какая экономия! И тебе можно репетировать, сколько захочется. И я могу сразу садиться писать.

Поначалу так и было.

Потом Марк однажды задержался за полночь… и заночевал.

Потом еще раз. И еще.

Разумеется, он каждый раз, как было заведено, отзванивался Татьяне – не беспокойся, я в порядке, к ужину не жди. Это была такая привычная формула – «к ужину не жди». Так у них было заведено. Она, даже не пытаясь что-нибудь уточнить, отвечала что-то вроде «ага, хорошо». Хотя что ж тут хорошего? Марк старался не задумываться: что, если бы Татьяна вдруг спросила: «В логове ночуешь?» Что тогда? Врать открытым текстом, что, мол, да, в бабушкиной квартире? От одного предположения во рту становилось горько и противно, словно отравился чем-то. Марк отодвигал эту мысль в самый дальний угол сознания: когда спросит, тогда он и решит.

Ну и, в конце концов, почему бы и не сказать про Полину? Так, вскользь, с улыбочкой: знаешь, я тут немножечко влюбился (хотя влюбился ли? – тоже вопрос открытый).

Но Татьяна не спрашивала. Как будто ей было… все равно. Все равно?!

Потихоньку привычный вежливый ритуал начинал Марка раздражать: что такое, в самом-то деле? Он что, малолетний несмышленыш или преступник на условно-досрочном? Почему он должен «отмечаться»?

Друг Женька в стародавние времена, помнится, говорил про какую-то навязчивую девицу: «Они, Маркушка, из всей мировой литературы выучили одну фразу про «мы в ответе за тех, кого приручили» и приручаться так и спешат, прямо со всех ног». Правда, Татьяна вовсе не «спешила приручаться со всех ног». Скорее наоборот. Держала марку, дистанцию и что там еще полагается держать.

Да, быть может, дело было еще и в этом. Рядом с Татьяной Марк чувствовал себя не то чтобы ее «творением», но все-таки не совсем «своим собственным». Десять лет назад, в момент той судьбоносной встречи посреди издательской конференции (или презентации, черт их разберет), он был… никем. Когда, незнамо как отважившись, он ухитрился сунуть ей свою рукопись, и мучился, и готовил себя к вежливому «небезынтересно», и, услышав сухо-деловое «хм, очень даже ничего, с этим можно работать, давай попробуем», шатался по городу такой счастливый, словно ему дали Нобелевку… И до сих пор, если честно, он писал – ну… отчасти – ради этого «очень даже ничего».

Конечно, не Татьяна сделала его знаменитым. Текст, в отличие от колбасы или, к примеру, телевизоров, «продает» себя сам. По большей части. Можно миллионы вбухать в рекламу, но если человека не тронуло, как пишет условный Вася Пупкин, больше одной Васиной книжки (приобретенной благодаря тем самым рекламным миллионам) этот условный читатель не купит.