Писатель и балерина

Похоже, сразу впрягся в новый текст. Это тоже был нелегкий период – начало. Когда кажется, что пласт – неподъемный, что ничего не выйдет, потому что непонятно даже, с какого боку браться. Это Татьяна понимала даже лучше, чем триумфальное уныние. Потому что сама пробовала писать – и довольно быстро бросила. Со стилем у нее все было в порядке, и фантазией бог не обидел, но вот однако же. Сперва-то казалось, что это даже весело – придумывать персонажей и их поступки, дергать за ниточки, двигать сюжет туда или сюда. А потом вдруг оказалось, что ни о каком придумывании и помину нет, что сюжет двигается не по ее желанию, а по своему собственному, что поступки не придумываются, а случаются как будто сами. Знаменитое пушкинское «Представь, какую штуку удрала со мной моя Татьяна! Она замуж вышла!»[11] оказалось не поэтическим кокетством, а чистой правдой. Неприятной правдой. Тяжелой. Практически невыносимой. Вот она и «не вынесла». Издательство – нелегкая работа, но писательство… Нет уж, это не для нее.

Так что, если Вайнштейн действительно начал работать над новой книгой, и хмурость, и молчаливость, и «сегодня к ужину не жди» – все это было очень объяснимо. Изначально у Татьяны была с ним договоренность: предупреждать, чтоб она не волновалась. Ну так он и предупреждал.

Так что про «пассию» – это было в самом деле смешно.

Но главное – даже если все-таки не «смешно», а правда – что ж, плакать, что ли? На круглом плече легкомысленного Летяйкина, который давным‑давно превратился в солидного, уважаемого в театральных кругах Корша, – но ничего ведь, ничегошеньки это не изменило. Как глядел на нее собачьими глазами двадцать лет назад, так и сегодня глядит все так же жалобно – не бросят ли «косточку». А уж возможность поутешать расстроенную Татьяну – это не просто «косточка», это прям целый шмат парного мяса.

Нет уж, не дождетесь! Последний раз Татьяна плакала… ох, вот уж и не вспомнить когда. Во время беременности – да, помнится, бывало. Гормональные бури, перепады настроения, перестройка организма и все такое. А с тех пор, может, ни разу и не плакала. Вот еще!

– Жень, – проникновенно проговорила она, чуть отодвигая от уха как-то сразу нагревшуюся, даже повлажневшую трубку, – Вайнштейн только что пятого Вяземского закончил, чего ж ему не развлечься? А если он сейчас новую книжку задумал, так тем более. Кольцо у него на пальце, а не в носу, ты же меня знаешь.

– Ой, Танечка, тебя никто не знает! Ты у нас – вещь в себе, – привычно пошутил Женька. – А новая книжка – про балет, что ли?

Она слегка удивилась:

– Почему про балет? В смысле, с чего ты так решил?

– Да так, подумалось. Тогда, на премьере, с месяц назад, помнишь? Мы за кулисами когда гуляли, на него журналисточка наскочила. Почему бы вам, говорит, не написать роман о балете. И Вайнштейн, ну мне показалось, как-то вдруг выпал из реальности: молчит, и глаза отсутствующие, никакие. Потом – раз, и включился. Но, видать, зацепил его вопросик-то.

– О балете, – задумчиво повторила Татьяна. – Знаешь, что-то вроде бы такое мелькало… не помню. А что, может быть. Кому ж и писать о балете, как не ему. Но тогда уж сам бог велел с балетной девочкой погулять, а, Жень? Вайнштейн, конечно, из балетной семьи, но это ведь совсем другое дело. Это ж источник живой информации.

– Ценный, видать, источник, – хмыкнули в трубке. – Квартиру ей купил. А может, снял, разное говорят. В трех кварталах от тетра, на Вознесенской.

Татьяна не сразу сообразила, что Вознесенская – это бывшая улица Калинина, которой вернули еще более «бывшее» название. Волна переименований до сих пор заставляла людей изрядно путаться, так что на многих табличках значилось по два названия: возврат к истокам – дело почтенное, однако ж водители, к примеру, «Скорых» не слишком довольны.

– С репетиций ее встречает. Ну… частенько, – продолжал бубнить в телефоне Лентяйкин, ах да, простите, Корш. – А уж после спектакля – как штык. Когда она там занята, конечно. Да сама можешь убедиться, она сегодня пляшет. Ну и твой, кстати, уже здесь.