Писатель и балерина

Интересно, чем соглашаются питаться такие вот эльфы? Среди бесконечных слащаво-изысканных «обед балерины – капелька росы на лепестке розы» только великая Плисецкая могла себе позволить гомерическое «сижу не жрамши». А это голубоглазое нечто в неземной шубке, небось, по крошечке клюет. Татьяна вспомнила про клюющую по зернышку курочку[12] и даже расхохоталась.

От смеха запершило в горле, защипало в глазах… да что ж это такое? Какие слезы, откуда? Вот еще! Думать надо, а не слезами умываться!

Легко сказать – думать. В голове было больно – то ли от мыслей, то ли от старательно загнанных внутрь слез, то ли от мороза. В машине было тепло, но ее почему-то познабливало.

После трапезы, соображала Татьяна, морщась и подтягивая потуже полы наброшенной на плечи дубленки, парочка, вероятно, направится в «гнездышко». Она стиснула зубы, подышала открытым ртом, как вытащенная из воды рыба. За глазными яблоками что-то саднило, давило, казалось, что глаза сами собой выпучиваются – тоже как у рыбы. Она глянула в зеркало над лобовым стеклом – да нет, вроде не выпучиваются, глаза как глаза. Даже не покраснели.

Дожидаться возле кафе глупо, лучше двигаться прямо на Вознесенскую.

Улочка была, к счастью, недлинная, просматриваемая насквозь, вот Татьяна и встала посередине. И надо ж так угодить – прямо под «остановка запрещена». А ведь там, кажется, еще и камеры наблюдения неподалеку были? Как будто ослепла, честное слово! И что ты собиралась дальше делать? Кинуться к парочке, расцарапать обе лучащиеся счастьем физиономии? Или прокрасться следом, в «гнездышко»? Зачем? Скандал устроить? Или уж сразу поубивать всех? Угу. Очень умно. С машиной, брошенной впритык к запрещающему знаку под бдительным оком камер наблюдения? Ай, молодца!

Тебе мозг, что ли, отшибло, обругала Татьяна сама себя. Обругала – и как будто стало легче.

Хорошо, что этот сержант к ней подошел, а то ведь в таком состоянии черт знает еще каких глупостей могла бы наделать.

Да, сперва она действительно не поверила Женькиному сообщению. Долго не верила. Минуту. Или даже две. Женькин голос еще бубнил в трубке про «сама можешь убедиться», а Татьяна уже все просчитала, прикинула детали и обстоятельства, сравнила прошлые с нынешними – и поверила. Точнее, признала, что услышанное, вероятнее всего, правда. Так что разговор пришлось заканчивать, что называется, «на зубах».

В школьные времена Татьяна бегала на лыжах, поэтому очень хорошо знала, что такое – заканчивать дистанцию «на зубах». Старт и первые километры – чистый восторг: стремительное скольжение, почти полет, ветер в лицо, радостные вопли болельщиков, высоченное синее небо, сверкающий снег. Потом перестаешь видеть и небо, и снег, и даже лица по сторонам трассы сливаются в однообразную, тошнотворно пеструю массу, которую тоже, в общем, не видишь. Остаются только ноги и руки. И стиснутые зубы. И лыжня перед глазами. Правой, левой, правой, левой, правой, левой…

Ни Кулаковой, ни Вяльбе из нее, к счастью, не вышло. Да и что это за профессия – на лыжах бегать? Но, когда по телевизору показывали лыжные гонки, Татьяна очень хорошо понимала, почему, перетащив себя за финишную черту, спортсмены падают на снег, убитый десятками ног до асфальтовой твердости. Падают, потому что нет сил даже отстегнуть лыжи, только – чтобы втягивать сквозь зубы колючий неподдающийся воздух, еле-еле проталкивая его в пересохшее горло. Это и называется добежать «на зубах».

Может, если бы Женька рассказывал не по телефону, ей и не удалось бы столь успешно изобразить веселое равнодушие. Скрыть навалившееся пыльной сухой тяжестью отчаяние. И ненависть. Испепеляющую неудержимую ненависть. За каким чертом он вообще позвонил?!

О да, да, конечно, не убивай вестника, он просто вестник, он ни при чем.

Вот только этот «вестник» был очень даже «при чем». Может, Женька даже и сам искренне полагал, что рассказывает ей о вайнштейновских «шалостях» по-дружески, из хорошего отношения, он же верный рыцарь, они старые друзья, как же иначе! Но в самой глубине сознания, где гнездятся самые тайные – самые истинные! – побуждения, наверняка, наверняка копошилась-таки мыслишка – а вдруг? Это и дураку ясно. А дурой Татьяна не была. Никогда. И ей совсем не стыдно было колоть верного Женьку в стародавнее, тайное больное место. Сам виноват.

Разумеется, она сыграла все безукоризненно. Веселое недоумение, самая капелька брезгливости, ленивое равнодушие – все натурально и абсолютно убедительно. Да и инерцию мышления никто не отменял. За прошедшие двадцать лет все – и Женька в первую очередь – твердо уяснили: она, Татьяна Иволгина, ни в ком не нуждается. Если «нуждаться» означает – чувствовать необходимость. «Как пища в голод, мыслям ты необходим»[13] – о нет, нет. Ничего подобного!