Писатель и балерина

Больно было слышать Женькину воркотню. Больно смотреть, как Вайнштейн с девицей – шерочка с машерочкой – улыбаясь и болтая, идут заснеженной улицей – точно в кадре романтической мелодрамы, – как входят в подъезд…

Самого Марка?

Вот уж глупость-то! Просто несусветная, прямо скажем, глупость. Что толку убивать Вайнштейна? Бессмысленно. Если он умрет, для него все сразу закончится – все. Да, тем, кто «предал доверившихся», уготован девятый, последний, самый страшный круг дантовской преисподней. Но кто сказал, что преисподняя существует? Когда человек умирает, его ничто «здешнее» уже не беспокоит. Не ноет сломанная в детстве нога, не стыдно за выношенный костюм, не саднят невыплаченные долги. Потому что «там» (что бы это «там» ни означало) нет ни переломов, ни качества костюма, ни долгов. Все терзания, весь стыд, вся боль остаются здесь, среди живых.

Ну и какой тогда смысл в убийстве?

Вот если бы можно было – не убить, нет – заставить его почувствовать эту боль. Эту унизительную беспомощность. Бессилие. Нет ничего до такой степени невыносимого, как бессилие.

Однажды, двадцать лет назад, Татьяна уже чувствовала такую же беспомощность. Как будто стоишь на краю пропасти, а на тебя надвигается темная, безжалостная туча. А за спиной – бездна. И безжалостное бессмысленное нечто – ничто? – сейчас сметет тебя в эту бездну. И не уцепишься за край, ломая ногти, срывая горло в крике «помогите!» – какое там! Не за что цепляться и некого звать на помощь. Падай, ты никому здесь не нужна.

Тогда, двадцать лет назад, сглатывая упорно подступающую к горлу токсикозную тошноту, она не стала покорно дожидаться, когда темная жуть непонимания и отчуждения сметет ее в пропасть еще более беспросветной неизвестности. Не молила о пощаде – что толку? – не рыдала, не цеплялась за черную глыбу льда, совсем недавно бывшую живым близким (разве близким?) человеком. Отчаяние? Страх? Паника? Да. Но есть кое-что посильнее страха – гнев. Покорно позволить разнести себя на молекулы? Не дамся! И она повернулась к ледяной равнодушной тьме спиной – и шагнула в гостеприимно скалящуюся пропасть одиночества и неизвестности. Сама.

Улыбнулась снисходительно – не пугайся, любимый, это не твои проблемы – и стала спокойно и аккуратно собирать небогатые свои пожитки. А бездна… что – бездна? Не было там никакой бездны. Неизвестность – была. Трудно – о да, трудно – было. Но жить вообще трудно. И это была – жизнь. Жизнь, а вовсе не бездонная пропасть.

Тогда Марк ни о чем, ни о каком ее отчаянии, ни о какой ее панике не догадался. Не удосужился догадаться. Он весь был в каких-то своих непонятных, диких, непостижимых страхах. Так что ему было не до Татьяны.

И вот сейчас на нее хлынуло то же отчаяние, та же беспомощность, тот же ужас собственного бессилия.

Один из «иволгинских» авторов второго эшелона (первым, разумеется, всегда был Вайнштейн, издательство делало на нем половину доходов) строчил дамские романы – умопомрачительно банальные и, должно быть, оттого вполне популярные. Сладкое однообразие «страстных» сюжетов наполовину состояло из судьбоносных встреч и не менее судьбоносных расставаний. Героини, узнав о недостойном (в большей или меньшей степени) поведении возлюбленного, непременно чувствовали, как у них «останавливается сердце и земля уходит из-под ног»: как будто, как будто… жизнь в это мгновение кончилась. Все кончилось. Примерно так.

Татьяна усмехнулась.

Вот уж нет.

Самое страшное было двадцать лет назад. И… ничего. Было и прошло. И Ксения уже вполне взрослая девочка, со своей, не всегда понятной жизнью, и отношения Татьяны и Марка ее, в общем, не особенно интересуют. Так что о ней можно не беспокоиться. Ну а если вдруг ей и понадобятся объяснения – все вопросы к папочке. Пусть Вайнштейн сам выпутывается.

Так что теперь если что-то и угрожает, то разве только душевному спокойствию самой Татьяны. А это, знаете ли, даже весело. Какое там – кончилось. Нет, нет и нет. Это не финал, не эпилог. Это только первые страницы. Все только начинается.

* * *

– Привет, Вайнштейн! – небрежно, через плечо, поздоровалась она, когда дня два спустя Марк соблаговолил наконец появиться дома.

Очень удачно, надо сказать, соблаговолил, как будто ворожил кто. Небрежность вышла очень натуральная: Татьяна как раз не уследила за кофе и скакала вокруг плиты, ликвидируя последствия катастрофы и шипя, как разъяренная кошка:

– Черт, черт, черт! Вот хоть асбестовые рукавицы заводи! Вайншейн, у тебя нет лишних асбестовых рукавиц? Опять палец обожгла, балда стоеросовая! Задумалась, видите ли! – Ругаться на саму себя было удивительно приятно. Еще приятнее было смотреть – ну так, одним глазком, через плечо поглядывать – на несколько опрокинутую физиономию Марка.