Писатели & любовники

На обороте мелким почерком шариковой ручкой:

Уже сколько-то времени мне нужно сидеть за рулем и ехать на запад. Мне нужно было увидеть горы и небо. Надеюсь, смогу объясниться получше, когда вернусь. У человека, продавшего мне эту открытку, есть собака, и я подумал об Адамовой Псине и о моем единственном сожалении при отъезде – что я не пошел на то свидание с тобой.

Бросаю открытку в мусор поверх просроченных уведомлений.

В ту неделю я несколько раз навещаю публичную библиотеку ради своих изысканий по Кубе. Всякий раз застреваю среди стопок биографий, читаю о писателях и их покойных матерях.

Мать Джордж Элиот умерла от рака груди, когда Элиот было всего шестнадцать. “Мать умерла”, – ее единственные сохранившиеся слова по этому случаю. Вызвали домой из интерната, когда мать заболела, а после ее смерти Элиот утратила всякую надежду на дальнейшее образование. Стала напарницей отца по работе и по дому, ездила с ним в Ковентри, чинила отцову одежду и читала ему по вечерам Вальтера Скотта.

Д. Х. Лоренс сказал влюбленной в него девушке, что никогда не ответит ей взаимностью, потому что любит свою мать “как любовник”. Когда ему было двадцать пять, у матери в животе обнаружили опухоль. Ее последние три недели Лоренс провел при ней, читал, рисовал – и работал над тем, что впоследствии стало романом “Сыновья и любовники”. В то самое время к ним домой прибыли гранки его первого романа – “Белый павлин”. Мать взглянула на обложку, на титульный лист, а затем на сына. Он ощутил ее сомнения в его даре. Боли у нее усиливались, и он наблюдал ее нарастающие муки. Умолял врача дать ей повышенную дозу морфия, чтобы освободить ее, но врач отказался. Лоренс сделал это сам. Позднее писал: “После смерти матери мир начал растворяться вокруг меня, прекрасный, многоцветный, но невещественно уходящий. Пока я чуть было не растворился сам и очень болел в свои двадцать шесть. А затем мир постепенно вернулся, или сам я вернулся – но в другой мир”.

В детстве мать ругала Эдит Уортон⁶⁰ за то, что ребенок хочет быть один и выдумывать всякое, и запрещала ей читать романы вплоть до замужества. Когда мать умерла, Уортон отправила на похороны мужа. Сама осталась дома писать. Ей было тридцать девять, и через год увидел свет ее первый роман.

Марселю Прусту, когда умерла его мать, было тридцать четыре. Если не считать года военной службы, он провел с ней всю жизнь. После ее ухода сдался в клинику нервных расстройств, расположенную в парижском предместье, там ему запретили писать. Подумывал о самоубийстве, но счел, что если он уничтожит свою же память о матери, это вторично убьет ее. Покинув клинику, принялся сочинять критический очерк о писателе Сент-Бёве, порожденный воображаемой беседой с матерью. В этой работе он обращается к воспоминаниям своего детства, к тому, как они с матерью прощались на ночь, – и это стало началом “По направлению к Свану”⁶¹.

“Держи спину прямо, Козочка моя” – таковы были последние слова Джулии Стивенз, адресованные ее дочери, тринадцатилетней Вирджинии. Мать Вулф пробыла в постели мертвой несколько дней, а когда Вирджинию подвели поцеловать ее напоследок, мать лежала уже не на боку, а на спине, среди подушек. Щека у нее показалась холодной, как железо, и зернистой, как позднее писала Вирджиния. Через несколько дней она посетила Паддингтонский вокзал – встречала поезд брата. Закат, стеклянный купол вокзала залило пылающим красным. После смерти матери восприятие обострилось, как писала Вирджиния позднее, “словно пылающее стекло легло поверх того, что было притенено и сонно”. Той весной у нее случился первый срыв. Он продлился два года.

Несу двух черненых луфарей и турецкого жареного голубя на 13-й столик. Там спорят о наследии Роналда Рейгана, женщина говорит, что он был несостоявшимся Хауди-Дуди⁶², и это замечание видится мне метким, но двое мужчин его не слышат. Подталкиваю голубя туда, где ему полагается оказаться, и тут повсюду в зале возникает жутковатый звук, похожий на инопланетное вторжение.

О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о.

Тощий парнишка в смокинге и с вислыми рыжими волосами выбегает на середину обеденного зала, люди морщатся и охают, рыжий раскидывает руки.

– Вот моя повесть, не весела, – тянет он томно. – О девушке, что мне знакома была⁶³.

По всему периметру зала другие ребята в смокингах продолжают о-о-о-окать. Затем песня меняет темп, все переключаются на “хей-хеи”, “боп-бопы” и “уа-о-о-о”, окружают солиста на середине, и зал взрывается аплодисментами, набирающими крещендо, когда все собираются вместе в идеальный кружок и изображают липовые улыбки а-ля пятидесятые.

Снова на арене “Кроки”⁶⁴.