Писатели & любовники

В музее он покупает нам билеты, цепляем себе на воротники рубашек музейные значки. В МИИ⁸⁶ я, вернувшись на восток, пока ни разу не побывала.

Восходим по широкой мраморной лестнице.

– Мама водила меня сюда, когда я была маленькой. Я одалживала жесткую кожаную сумочку из ее гардероба и носила ее так же, как она – свою. – Кладу воображаемую сумочку под мышку.

– Как ты выглядела?

– Лохматые хвостики. Крупные передние зубы, – говорю. – А еще она разрешала мне купить три открытки в сувенирной лавке, и на пути к машине они болтались по пустой сумочке. – Добираемся до верха лестницы. – Жалко, не помню, о чем мы разговаривали.

– Странно, да? Мы с сестрой однажды проехали через всю страну. У сестры была куча книг на кассетах, здоровенных, типа “Войны и мира” и всяких таких. Но мы начинали разговаривать и вообще ничего не слушали. У нас была такая шутка: когда больше не о чем будет поговорить – послушаем. Но мы всё разговаривали и разговаривали. А теперь не помню о чем.

Воздух между нами потрескивает, как это бывает, если заговариваешь о возлюбленных покойниках. Но трудно понять, что говорить дальше.

Бредем через “Искусство Древнего мира”, мимо вавилонского льва, этрусских урн, нубийского эмалевого браслета, частей тел греческих статуй: ступня в сандалии, мускулистая мужская попа с одним бедром. Хорошо это – смотреть искусство, помнить, до чего естествен этот человеческий порыв, во все времена. Переходим к “Искусству Европы” – к нимбам и ангелам, к священному рождению и кровавому убийству одного человека, еще и еще, целый континент одержим одной-единственной историей, века напролет.

– В сюжете полно дыр, – говорю, когда мы оказываемся перед Фра Анжелико. – Если Иисус был так прославлен при рождении, почему остались только истории о нем во младенчестве и перед самой гибелью? Почему ничего нет о нем восьмилетнем?

– Или о подростке. Прыщавом, который закатывает глаза от всего, что Мария с Иосифом ему говорят.

Иногда хожу по залу против течения, чтобы мы могли посмотреть на то-сё порознь. Время от времени теряем друг дружку и воссоединяемся через зал-другой.

Скользим через “Искусство Америк” и останавливаемся у “Дочерей Эдварда Дарли Бойта” Сарджента. Три девочки смотрят прямо на нас. Старшей до лампочки. Кажется, она едва ли не дремлет, опершись спиной о шестифутовую вазу. Следующая по возрасту стоит прямо и неловко рядом, третья – слева, рядом с незримым окном, а младшая на полу, с фарфоровой куклой, взгляд скептический.

– Как думаешь, детям пришлось позировать в этих положениях много-много дней?

– Вид у них несчастный.

– Ага – и не только от странных поз. Они словно пытаются держать лицо, но понятно, что настоящей веселой игры после этого не будет.

– Ты с какой-нибудь из них себя отождествляешь?

Всматриваюсь в девочек.

– Думаю, вот с этой. – Показываю на вторую дочку, напряженную, бледную. – Но быть хочу вот этой, которая стоит, залитая светом.

– Она – фокус картины, да? Хотя совсем сбоку.

Мы разом склоняемся разглядеть ее. Восхитительно прорисована, белый фартук ловит весь свет, до последней частички.

– Она знает, что все это посвящено ей, но не уверена, хочет ли этого, – говорю. Мы не касаемся плечами, но хруст его куртки – у меня под самым ухом. Слышу запах его кожи. – Но что-то в ней назревает.

– Посмотри на ее левую ступню. Она вот-вот шагнет.

– Мне бы писать так же здорово, как сделано вон там, прямо где поясок морщит ей фартук. – Трудно отвести взгляд. Не знаю, почему она меня так трогает, и объяснить не смогла бы ни за что. Есть безумие в красоте, когда вот так на нее натыкаешься.

После “Дочерей Эдварда Дарли Бойта” иду по залам вместе с Сайлэсом. Долго стоим у “Домов в Овере” Ван Гога, затем – у “Вазы с цветами” Матисса, не произнося ни слова. После живого хаоса Ван Гога, где ничто не пригашено, ничто не смешано, а мир, кажется, расслаивается у тебя перед глазами, ваза Матисса с белыми цветами у окна возле моря безмятежна и плавуча, словно все способно держаться на воде, если выпустить.

На лестнице по пути к кафе Сайлэс говорит:

– Мне нравится сюда ходить. Меня это будоражит и успокаивает очень по-правильному.

Заказывает кофе, я себе – чай, и мы садимся в открытом атриуме на современные пластиковые стулья. Мне легко и ликующе от искусства, а беспокойства о том, что Мюриэл прочтет мой роман, как не бывало.

На обратном пути мы притихшие. Ему с молчанием спокойнее, чем многим другим людям. В паузах думаю о том, не признаться ли, что я, так получилось, сходила на два свидания с Оскаром Колтоном. Но это значит брать на себя слишком много и слишком рано – можно подумать, Сайлэса это касается. Этот парень погнал за тысячи миль отсюда утром нашего первого свидания.

Когда вкатываемся на подъездную дорожку, я слышу, как на машину лает собака. Адам уехал на выходные, и за пса отвечаю я.

– Желаешь познакомиться с Адамовой Псиной? Можем погулять с ним.

– Адамова Псина. – Сайлэс смеется. – Я пообещал своему соседу по комнате, что можно взять эту машину – час назад. Но я бы погулял, конечно. В другой раз.