Писатели США о литературе. Том 2

Я находился во власти литературы в гораздо большей степени, чем это мне тогда казалось. «Грозовой перевал» вызвал во мне бурю невыразимых чувств, столь же сильно на меня подействовал и «Джуд Незаметный». Но «Бесплодная земля» захватила меня всего без остатка. Меня поражало в ней то, что при всей неуловимости ее смысла она оказывала такое сильное эмоциональное воздействие. Ее ритмы напоминали джазовые больше, чем ритмы негритянских поэтов, и, хотя я не мог всего в ней понять, я чувствовал, что она обладает таким же глубоким и многозначным содержанием, что и вещи Луи Армстронга. А ее композиционная непоследовательность, а резкая смена темпа, скрытая система сюжетной организации... Волей-неволей я был принужден все время заглядывать в комментарии. Так я сделал первый шаг к получению серьезного литературного образования. Для этого библиотека Таскеджи оказалась вполне пригодной, и я не замедлил ею воспользоваться. Вскоре я читал буквально обо всем, о чем так или иначе упоминал Элиот. Я пришел к трудам современных критиков, к Паунду, Форду Мэдоксу Форду, Шервуду Андерсону, Гертруде Стайн, Хемингуэю и Фицджеральду и, «исколесив весь мир, вернулся» к Мелвиллу и Твену — писателям, которым сегодня критика уделяет много внимания, и честно говоря, чересчур много. Наверное, такова уж была моя счастливая планида, что я мог изучить их творчество в Таскеджи, не знаю, но в то время я относился ко всему этому как к игре, получая от нее огромное интеллектуальное удовольствие. Мне, так усердно занимавшемуся музыкальной техникой, изучение тонкостей литературного мастерства и особенностей современной поэзии и прозы давалось довольно легко. К тому же я мог заниматься всем этим совершенно безболезненно: мое обучение не предусматривало выплат по кредитам.

Уже тогда, между прочим, процесс, о котором я говорил ранее, начал осуществляться. Чем серьезнее я изучал литературу, тем большую значимость в моих глазах приобретали мельчайшие эпизоды моего прошлого. В приходивших мне на ум обрывках из полузабытых разговоров я улавливал некие оттенки смысла, на которые раньше не обращал внимания; в наших местных обычаях я распознавал общечеловеческое содержание; мне открывались ценности, которые до того времени я не мог постичь. Воспоминания об одних людях тонули в сознании, воспоминания о других, напротив, обретали четкость и глубину. И самое главное, я начал относиться к своим возможностям более объективно и в известной мере с надеждой. Следующим летом я отправился в Нью-Йорк в поисках работы. Работу я не нашел, но остался там. Процесс перековки моей личности продолжался. Чтение превратилось в осмысленный способ моего духовного развития и знакомства с тайнами мира, стало методом переосмысления окружающей действительности, которая предстала теперь перед моим взором значительно обогащенной. В Таскеджи я держал в руках нотные записи Прокофьева, которые он подарил Хэйзл Харрисон: негритянская пианистка, преподававшая мне музыку, познакомилась с композитором в Европе. Так через мисс Харрисон я узнал о существовании прокофьевских симфоний. Тогда же я узнал и о_ирадикалистских течениях в политике и в искусстве, и в Нью-Йорке начал читать Андре Мальро — не только романы, но и главы из его «Психологии искусства». А поиски средств выражения современного мирочувствования в произведениях негритянских прозаиков привели меня к открытию Ричарда Райта. Вскоре после того я встретился с самим Райтом и по его совету написал свою первую журнальную рецензию и первый рассказ. Эта встреча стала переломным моментом в моей жизни.