Писатели США о литературе. Том 2

нок по Финнегану», — по которому я пытаюсь следовать и который начинается с постижения писателем сути поставленной им перед собой цели, то есть его желания стать писателем, и ведет далее к вовлечению его в страстную борьбу за совершенствование своего мастерства; затем, как только мастерство начинает приходить,—к ошеломляющему открытию, что именно мастерство и переформировывает творческую индивидуальность, да к тому же еще до того, как ей удастся подчинить это мастерство своей воле. И в процессе такого переформирования писатель еще кое-что обнаруживает: он понимает, что взял на себя определенные обязательства, что он должен добиваться совершенства формы, а для этого ему необходимо развивать свой вкус. Он видит—и это самое поразительное обстоятельство,—что имеет дело с ценностями, которые по-своему, вне всякой связи с политикой, влияют на главные социальные конфликты, переживаемые его народом и его эпохой. Он видит, что, едва лишь осознав себя особой литературной формой, американский роман старался постичь смысл американского опыта, проникнуть в природу этого опыта и выразить ее, обращаясь к воссозданию специфических черт жизни, умонастроений, пейзажа, городского быта, стремительности американского развития. И из поколения в поколение американские романисты, создатели лучших образцов прозы, передавали друг другу тяжкое бремя нравственного чувства и ответственности—того, что американцы получили в наследство от эпохи революционной борьбы, в которой рождалась наша нация.

Ибо мы, как нация, начали свое существование не тогда, когда сюда волею случая съехались со .всех концов све.та люди разных рас и религиозных верований (этому смешению культур много уделяет внимания Роберт Пенн Уоррен), но лишь когда' несколько человек—некоторые из них были философами-политиками—увековечили на бумаге то, что мы теперь почитаем нашим священным текстом,—учение о нации, которую они мечтали увидеть нарождающейся на этих берегах. Они, как мы знаем, сформулировали обязанности государства по отношению к его гражданам и обязанности граждан по отношению к государству, они заявили о своей преданности идеалу справедливости и поклялись создать общественную систему, которая гарантировала бы всем гражданам равные возможности.

Мне нет нужды останавливаться на проблемах, возникших в ходе складывания нашей нации. Я хочу только напомнить вам, что противоречие между этими благородными идеалами и реальностью повседневной жизни уже в начальный период нашей истории породило какое-то чувство вины и нестойкость духа и что американский роман в высших своих достижениях неизменно обращался к этому важнейшему нравственному конфликту. У Мелвилла и Твена он стал сквозным, хотя и неявным, лейтмотивом. Накануне XX столетия, когда были еще свежи воспоминания о жестоких и болезненных последствиях Гражданской войны и Реконструкции, этот мотив ушел глубоко в подтекст, стал притушевываться, но все же он не исчез бесследно. Его вновь можно обнаружить у Генри Джеймса, а также у Фицджеральда и

Хемингуэя. Наконец, мне, кто верит в действенную моральную силу романа и моральную значимость романической формы, бесконечно приятно осознавать, что этот мотив отчетливо прослеживается в книгах Ричарда Райта и Уильяма Фолкнера, писателей, живших в самой гуще моральных и политических проблем, мимо которых им невозможно было пройти.

Я рассказываю обо всем этом совсем не для того, чтобы наметить вехи развития американского романа, но чтобы указать на интеллектуальное течение, зародившееся как раз тогда, когда я начал осмыслять процесс овладения техникой, в который я уже был вовлечен. Каковы бы ни были мнения и вердикты критиков, писатель должен приходить к собственным выводам относительно смысла и функции жанра, в котором он работает. Вот теперь я и хочу немного рассказать о своих выводах.