Писатели США о литературе. Том 2

Такие поэты всегда знают, каковы их намерения, когда и каким образом их творчество претерпевает изменения. То, что я сам весьма редко могу сказать о себе подобное, вйушает мне ощущение собственной безответственности и, безусловно, пассивности, хотя более мягко это можно бы назвать «непосредственностью». Мера моей поэзии, как явствует из моего опыта, не «Избранная лирика», которую, возможно, я как-нибудь опубликую, не авторский томик, не серия или просто несколько стихотворений в одном томе; мера поэзии для меня—отдельное стихотворение. Каждое стихотворение у меня автономно, по крайней мере мне так кажется, пока я пишу, и выражает мое усилие выплеснуть присущее мне в данный момент ощущение предмета. Именно поэтому я часто трачу годы на одно стихотворение. Ни один из моих стихов никогда не замышлялся как эксперимент в области техники стихотворчества; форма моего стихотворения традиционна, она решена новаторски, образуется естественным образом по мере развития стихотворения, как часть того, что я хочу высказать. Никогда стихотворение у меня не начинается с формулирования полностью осознанной мысли; думаю, что мысль должна вызреть именно внутри стиха, посреди настроений и звуков и важнейших для поэта частностей. Как-то Роберт Фрост сказал, что рождение стиха напоминает начало влюбленности, и я представляю себе это точно так же: когда мы влюбляемся, нас неудержимо что-то влечет, но мы еще не можем определить, что ж.е именно.

Иными словами, я не программирую свое творчество; ни разу в жизни я не садился работать, зная твердо, о чем буду писать. Единственно возможный мой ответ, таким образом, на вышеозначенный вопрос—прежде всего успокоиться и настроиться самокритично. Стоит мне так поступить, как я тут же разойдусь во взглядах с одним симпатизирующим мне английским критиком, объявившим, что мои последние стихи не слишком отличаются от ранних. А я думаю, отличаются. Ранние мои стихи писались в ответ на внутренние и внешние потрясения, вызванные второй мировой войной, и эти стихи помогали мне, как и должна помогать поэзия, освоить голые факты, условно преломляя их в своем жизненном опыте. В то же самое время я думаю, что иногда мои стихи могли искать убежище от этих фактов в самой сфере языка—в игре слов, производстве новых слов, в некоторой манерности. Как бы то ни было, теперь мое творчество стало более ясным и определенным, чем раньше. Враждебный мне критик о том же самом мог бы сказать, что мой поэтический язык просто стал скучнее; мне только остается надеяться, что он, ошибается.

Очередная перемена в моем творчестве — некоторый поворот от иронической, медитативной лирики к драматической поэзии. Многие американские поэты, мои ровесники, с образованием впитали восхищение английскими поэтами-метафизиками XVII века и таким современным мастером иронической поэзии, как Джон Кроу Рэнсом. Наши учителя и критики, на чьих трудах мы воспитывались, стремились нам внушить, что наиболее стоящая и серьезная поэзия должна отражать неоднозначные чувства, контрастные идеи и диссонирующие образы. Мы полагали, что поэзию нельзя считать правдивой, если она не начинается с полного осознания дисгармонии современной жизни и современных представлений...

Достоинство иронической, медитативной поэзии в том, что здесь поэт говорит из глубины своего естества, осознавая противоречия, встречающиеся в жизни. Ограниченность такой поэзии в том, что атмосфера противоречий может заглушить чувство и привести к известной иносказательности. Достоинство драматической поэзии в том, что, даже не раскрывая полностью личности поэта, она помогает, как песнь любви, хвала или проклятие, свободно выразить главное настроение или мировоззрение. Духовно мы не всегда расщеплены и нередко целиком поддаемся какому-либо ощущению или представлению. Каждое стихотворение этих двух разновидностей, таким образом, имеет право на существование, и, не отказываясь от первого вида, я с течением времени начал все более увлекаться вторым.