Писатели США о литературе. Том 2

1930 года, пять месяцев спустя после выхода книги, Я решил* что могу оставить преподавание в Нью-Йоркском университете и целиком посвятить себя работе над второй. Мне к тому же сопутствовала удача—весной мне присудили Гуггенхеймовскую стипендию, на которую я мог в течение года жить и работать за границей.* Так, в начале мая я снова уехал за границу.

Два месяца, до середины июля, я провел в Париже, и, хотя мне удалось заставить себя сидеть за столом по четыре-пять часов ежедневно, моя работа все еще носила нерегулярный, беспорядочный характер, и никак мне не удавалось найти структурный принцип будущей книги. Как и обычно, жизнь большого города захватила меня, но одновременно и пробудила старое чувство щемящей бездомности, оторванности от корней, одиночества, которое я всегда ощущал в Париже. Для меня, во всяком случае, он оставался городом, в котором острее всего испытываешь тоску по дому; городом, в котором, более чем где бы то ни было, ощущаешь себя чужим и ненужным; и, конечно, как бы восхитителен и пленителен Париж ни был, для работы мне он не особенно подходил. Но здесь я хочу сказать несколько слов о месте для работы вообще, ибо это еще одна проблема, которая вызывает у молодых писателей чувство—чувство, на мой взгляд, бесплодное—сомнений, неуверенности, растерянности.

Я часто испытывал это чувство, но теперь почти покончил с ним. Впервые я приехал в Париж за шесть лет до описываемых событий, двадцатичетырехлетним молодым человеком, преисполненным той романтической и глуповатой веры, которую питали в те годы немало молодых людей, впервые увидевших Париж. Я приехал сюда (говорил я себе), чтобы работать, и столь велико было обаяние самого этого слова «Париж», что я и вправду находил, будто в мире нет лучшего места для работы; здесь сам воздух, казалось мне, насыщен энергией творчества; здесь художнику суждено обрести более полную и счастливую жизнь, чем та, что ему когда-либо доведется вести в Америке. Но уже в то время мне пришлось убедиться в своем заблуждении. Уже тогда Вполне отчетливо я понял, что многие из нас в те годы, покидая родину в надежде найти прибежище за границей, стремились на самом деле найти место не для работы, а место, где можно уйти от работы; что в действительности мы бежали не от мещанства, грубого материализма, уродства американской жизни, хотя и говорили, что бежали именно от них, но от необходимости суровой борьбы с самими собою. Мы бежали от той борьбы, которая заставляет нас находить опору жизни и извлекать из собственного опыта глубинную суть своего творчества, которую человеку, написавшему в своей жизни хоть единственную настоящую вещь, так или иначе пришлось извлечь, ибо без нее он потерян.

Место для работы! Что ж, Париж был таким местом; им была и Испания; ими были Италия, Капри и Майорка, но, боже, Не в меньшей степени и Кеокук, и Портленд, штат Мэн, и Денвер; Штат Колорадо, и округ Джерси, штат Северная Каролина, и любая другая точка на земном шаре, если, конечно, работа в то время была внутри нас. Даже если бы я извлек из своих путешествий в Европу только это, если б итогом всех моих скитаний стал бы только этот простой урок, даже и тогда игра бы стоила свеч; но это было не все. В те годы я обнаружил: для того чтобы открыть свою родную землю, надо покинуть ее; для того чтобы открыть Америку, надо открыть ее в своем сердце, в своей памяти, в своем духе—и на чужой земле.

Думаю, что могу сказать: я открыл Америку в те годы своей жизни за границей, ибо очень нуждался в ней. Великая победа этого открытия была, наверное, подарена мне чувством утраты. Теперь за спиной у меня пять путешествий в Европу; всякий раз, отправляясь туда, я испытываю восторг, безумную радость возвращения, но всякий раз, почему и каким образом, не знаю, я испытываю и горькую боль бездомности, отчаянную тоску по Америке,, всепоглощающее желание вернуться домой.

В то лето в Париже эту тоску по дому я переживал, кажется, сильнее, чем когда-либо, и почти уверен, что материал и структура книг, над которыми я работал в последние годы, были порождены именно этим переживанием, этим постоянным и почти нестерпимым напряжением памяти и желания.