Писатели США о литературе. Том 2

Я не знал, что именно я сделал, знал только, что самым ужасным образом забыл время и поэтому предал своего брата— человека. Я долго не был дома, но—как, почему, не знаю — очутился вблизи родных мест, в родных краях, купаясь там в ленивых волнах зеленой долины ведьм, и грудь моя переполнялась какой-то неведомой тоской и горечью. Внезапно я вновь очутился дома; освещаемый покойным, тихим, неизменным светом коричневого, я бродил по дорогам, по склонам холмов, по родным улицам; подчас в моем сознании возникали точные, явные очертания и приметы моего дома, моего детства, моего родного города и с ними не только то, что я когда-то знал и мог вспомнить: знакомая улица, лицо, дом, булыжник мостовой,— но и бесчисленное количество предметов, которые я никогда не замечал или забыл, что замечал: проржавевшая петля на дверце погреба, особый скрип лестницы, потрескавшаяся, покрывшаяся копотью поверхность камина ручной работы, ствол дуба с зияющим дуплом на вершине холма, блестящее стекло входной двери, медная тормозная ручка трамвая, отполированная до серебряного блеска на том месте, где ее постоянно сжимает рука вожатого,—подобные вещи вместе с миллионами других возвращались ко мне в кошмарах сна.

А еще более знакомыми даже, чем эти воспоминания о прошлых годах, были те картины, которые ими каким-то образом порождались: я созерцал улицы, дома, города и лица не в том виде, в котором они реально существовали, но такими, какими их делает невообразимая, загадочная внезапная логика человеческого ума и сердца; именно поэтому они были более реальны, чем сама реальность, ₍более правдивы, чем родной дом.

Я давно не был дома—я вырос в ином, зловещем и заколдованном месте, растранжирил и угробил свою жизнь в пресыщенности и лени. Моя жизнь была потеряна, а работа не завершена; занятый высоким и несокрушимым делом, я предал свой дом, своих друзей, свою семью и внезапно снова очутился дома, и ответом мне была тишина!

В их взглядах не было горечи или ненависти, они не клеймили меня презрением, не проклинали, не угрожали местью или отлучением — о, их проклятия были бы самой сладкой болью в мире! — но нет, их взгляд и речь были—молчание. Вновь и вновь я ходил по улицам знакомого города и после долгих лет отсутствия видел знакомые лица, слышал знакомые слова, -звуки знакомых голосов и в глубоком и одиноком изумлении наблюдал течение жизни, привычный облик дня, движение улиц, убеждался в том, что я ничего не забыл, что все было неизменно до тех пор, пока не прявился я, а со мной смерть.

Я проходил среди них, и их движения замедлялись, я проходил среди них, и их речи замирали, я проходил среди них, и, пока я не удалялся, они оставались недвижными и молчаливыми, а если они глядели на меня, то глаза их были пусты в молчании, в них не было памяти; ни упрека, ни горечи, ни презрения, ни тоски, ни насмешки—если бы я умер, остался хотя бы призрак памяти, но они вели себя так, будто я никогда и не был рожден. Я проходил мимо них, и куда бы ни ступала моя нога, там была смерть, а когда они оставались позади, я снова слышал их ожившие голоса; шум. улицы, возрожденное движение яркого дня—но только после того, как я проходил!

И так весь город проплывал мимо меня, оставался позади, и внезапно, без какого бы то ни было перехода, я оказался на голой дороге, внутри гигантской бесплодной пустоты, и на меня падал свет, тихий свет ужаса этой вселенской пустоты, глядело пустое безжалостное око недвижного неба, постоянно наполнявшего мой обнаженный дух горечью несказанного стыда.