Писатели США о литературе. Том 2

Был у меня и другой, более соответствующий моему жизненному опыту тип сновидений о Вине и Времени. Мне мнилось, что я уехал за границу, но, живя там, никак не мог забыть свои обязанности преподавателя в университете. Оставив позади насилие и хаос американской жизни, тяжелое бремя повседневности, раздражающий университетский жаргон, коридоры с мелькающими в них перекошенными лицами и оглушительным шумом голосов, да, оставив позади всю суету лихорадочной жизни университета, я погрузился в заграничную роскошь зеленого и золотого. Мне снилась жизнь в древних готических городках или романтика сельских замков, мой дух парил над разными землями, перетекал из одного очарования в другое, моя жизнь вся была воплощение сладкой мечты—и все же меня постоянно преследовали образы Времени и Вины, необъяснимая жажда потерянной истины. И внезапно я как бы просыпался, охваченный страшным чувством: меня уже год как нет на месте и студенты мои ждут меня—и вот я внезапно снова оказываюсь в университете, мчусь сквозь его кишащие людьми коридоры, отчаянно врываясь в одну аудиторию за другой в поисках своего семинара. В этих снах, конечно, ‘заключалась своего рода гротескная ирония, которую я в то время, к сожалению, не мог оценить: я мнил, что студенты, которых я бросил на целый год, ищут меня, я видел их лица, мелькающие в лабиринтах, коридоров, они пробирались сквозь тридцатитысячную толпу своих однокашников, сидели в унылом терпении в назначенные для занятия часы в своих аудиториях, а их наставник все не появлялся. И наконец—то было самым страшным,—я видел растущую гору непроверенных студенческих сочинений—этих проклятых сочинений, что увеличивались в количестве от недели к неделе, увеличивались бурно и безнадежно; их белые поля выглядели невинно, не тронутые пометками преподавателя, которыми я в свое время, обуреваемый двумя чувствами—скуки и совести,— покрывал каждый свободный дюйм тетрадей. А теперь было слишком поздно! Месяц, две недели, неделя чудесно раздвинувшегося времени и яростного труда могли бы еще как-то спасти меня, но был уже последний день семестра, закончился последний семинар, и момент спасения безвозвратно ушел. Я внезапно увидел себя в одной из аудиторий факультета английской литературы—я стоял, пораженный немым ужасом, перед' белой громадой непроверенных сочинений. Я повернулся и очутился в кольце застывших в молчании фигур—в их взглядах не отражалось ни гнева, ни презрения, они не пытались приблизиться, просто в глазах их застыло тихое проклятие. Впереди стояли мои маленькие евреи, глядя на меня со смиренным, но явным упреком, а позади, образуя внешний круг, располагались мои судьи—преподаватели.

Все там было: студенты, преподаватели, друзья, враги, давящее проклятие кипы непроверенных сочинений-—ни слова, сказанного вслух, ничего, кроме кроткого взгляда, в котором отражалось твердое, и непрощающее осуждение.

Этот сон приходил ко мне кошмарными ночами вновь и вновь; всякий раз я просыпался в холодном поту, с ощущением боли и ужаса, и столь катастрофически реальными были эти сновидения, что подчас, уже проснувшись, я должен был пролежать несколько минут, охваченный ледяным страхом, прежде чем сознание мое не побеждало фантомы сна и не возвращало меня к действительности.

Но и этим не исчерпывались мои сны Вины и Времени: мои сознание и память полыхали ночью бесконечной вереницей образов, лившихся огненной рекой; огромные резервуары памяти опорожнялись и выплескивали свое содержимое в эти огненные потоки; Миллионы предметов, когда-то виденных и давно забытых, восстанавливались в памяти и проносились потоками света, а миллионы миллионов предметов, никогда не виденных: лица, города, пейзажи, еще не виденные, но давно воображаемые, незнакомые лица, более реальные, чем те, что давно известны, неслышанные голоса, более знакомые, чем те, что слышались постоянно, невиданные картины, неведомые конструкции, массы, формы, пейзажи, которые в своей сущности были куда , более реальны, нежели любой, имевший место в действительности и существенный факт,—все это проносилось через мой воспаленный взбудораженный мозг в своем нескончаемом великолепии—и внезапно я. понял, что конца этому не будет.

Ибо сон умер — благодетельное, темное и сладостное забвение детского сна ребенка. Червь проник в мое сердце, червь лежал там, свернувшись кольцами и питаясь соками моего мозга, моего духа и моей памяти,—я понял, что меня сжигает огонь моей собственной души, что меня истощает мой собственный голод, что я пойман на крючок собственного яростного и неутолимого желания, которое поглотило мою жизнь на годы вперед. Иначе говоря, я понял, что какая-то одна клеточка моего мозга, сердца или памяти будет отныне гореть вечно—ночью, днем, сплю я или бодрствую; червь насытится, свет загорится, и-никакое лекарство—хлеб или вода, дружба, путешествия, спорт, женщина—не исцелит меня, и до тех пор, пока смерть не набросит на меня покров непроницаемой и окончательной тьмы, от моей болезни мне не уйти.