Писательская рота.

светляки. От волнения я плохо держу винтовку в руках, и

она больно отдает прикладом мне в плечо. Слышу, что

Сафразбекян и Фурманский рядом — тоже стреляют.

Теперь весь вражеский огонь сместился в нашу

сторону. Над головой то и дело отвратительно

посвистывает. Мы успеваем сделать по нескольку

выстрелов, прежде чем в небо снова взвивается

осветительная ракета. И в то же мгновение наша

полуторка внезапно оживает. Взревев мотором, она вдруг

делает крутой разворот и устремляется по дороге обратно, газуя вовсю...

Немцы спохватываются не сразу. Они какое—то

время еще держат под обстрелом наш бугорок, но потом

оставляют нас в покое и дружно палят машине вдогонку.

Последнее, что я успеваю заметить в призрачном свете

гаснущей ракеты,— Кунин... Как—то нелепо вскочив и

зачем—то вскинув руку, он падает на дно кузова...

Но вот становится опять темно, и немецкие трассы

уже без толку прошивают огненным пунктиром пустоту.

Наша машина умчалась, и гул ее мотора бесследно

растворился в ночном пространстве. Передней машины

тоже не видно и не слышно.

Немецкий пулемет вскоре умолкает. Постепенно

прекращают пальбу и автоматчики. Мы трое еще какое—

то время лежим за своим бугорком, полностью пока не

сознавая всего драматизма происшедшего с нами за

последние десять минут. Потом, тихо перекликаясь,

отползаем в заросли. И опять молча лежим на земле,

стараясь прийти в себя.

Так в темноте и тишине проходит примерно

четверть часа. Мы шепотом совещаемся — что делать?

Возвращаться бессмысленно, тем более пешком: там

наших частей уже нет, очевидно, надо обойти засаду

стороной и двигаться в том направлении, куда мы ехали.

А куда мы ехали? Видимо, на восток...

Однако поднявшаяся над дальним лесом луна

очень скоро меняет наши представления о случившемся.

Совершенно круглая луна в абсолютно чистом холодном

небе. В мире сразу становится до ужаса светло. Теперь

малейшее наше движение вызывает автоматные очереди

со всех сторон. "Наверно, десант..." – успокаиваем мы

себя, медленно, но методично продвигаясь по компасу на

восток.

Так, соблюдая осторожность, мы, наконец,

выходим из зоны обстрела. Однако, если десант, почему

так тихо кругом? Почему никаких признаков наших

войск? Ведь где—то здесь должны быть наши части! Вон

там, чуть южнее, темнеют силуэты каких—то машин... И

как бы в насмешку над нашими надеждами ночная

тишина тут же доносит оттуда обрывки немецкой речи.

Неужели вражеские силы так глубоко проникли в наше

расположение? Неужели фронт откатился так далеко, что

его не слышно? Ведь еще днем он проходил где—то

поблизости...

Беспокойная мысль, которую мы всячески

отгоняли от себя на протяжении последних двух часов, не

позволяя ей облечься в слова, требует, чтобы мы назвали

вещи своими именами: мы в окружении... Сейчас бы

закурить... Но присланные из Москвы папиросы в

вещевых мешках, а мешки в машине...

О том, как мы скитались по немецким тылам, как

догоняли фронт, как тщетно искали лазейку в

неприятельских порядках и как в результате ровно через

месяц все трое — Фурманский, Сафразбекян и я — все—

таки пробились к своим у Алексина под Тулой, я здесь

рассказывать не буду. Окружение — это особая тема, а я

пишу о людях нашей писательской роты. Поэтому еще

немного о Кунине.

В ту ночь, когда он у меня на глазах упал в кузове

полуторки, прошитый, как мне показалось, пулеметной

очередью, судьба на самом деле смилостивилась над ним.

Просто машина рванула с места, и Кунин, потеряв

равновесие, упал, благодаря чему и остался невредим,

именно таким случайным образом разминувшись со своей

пулей. Рядом кто—то, но не он, был тяжело ранен.

Обо всем этом мы узнали много позже, когда

Кунин, прослышав, что Фурманский после окружения

объявился в Москве, написал ему на адрес Союза. Кунин

тоже более двух недель выбирался из котла, только

севернее, под Вязьмой, а потом был назначен в какую—то

часть переводчиком. Оказывается, среди языков,

которыми он владел, был и немецкий.

Он писал нам с нового места службы, с передовой.

Письмо было горькое и, по существу, прощальное. Кунин

уже знал, что его жена бесследно исчезла. Он понимал, что она погибла, как и большинство наших штабных

офицеров, принимавших делегацию Союза писателей. Из

его письма явствовало, что после всего случившегося он

не возлагает особых надежд на свое будущее. Оптимист и

жизнелюб, он говорил об этом просто и серьезно, никак

не жалуясь...

И еще он просил у меня прощения за то, что,

выйдя из окружения, доложил по команде о моей гибели

— он же сам, своими глазами видел, как я, соскочив с

машины, упал, прошитый автоматной очередью.

Вот почему, пока я находился в окружении, на меня

в Союз писателей пришла похоронка. От моей жены,

эвакуированной Союзом в Казань, ее до времени скрыли.

Однако не так это все просто — есть вещи, которые

невозможно предусмотреть. Я рассказываю это к тому,

что война предлагала людям совершенно необычные

комбинации случайностей, очень далекие от привычной

логики цепочки причин и следствий. Она протягивала

среди нас свои, порой самые неожиданные связи. Я

позволю себе здесь маленькое отступление на эту тему.

Моя жена близко дружила с Антокольским и его