Писательская рота.

докладывает обстановку ротному, если он уже нас догнал.

Фурманский и я образуем заставу на обнаруженной

дороге где успеем, но не ближе чем за тем поворотом —

вне пределов видимости немецких часовых на горке.

Наша предусмотрительность оказалась не

напрасной. Едва мы с Фурманским добрались до

намеченной позиции, как обнаружили вдали движущуюся

в нашу сторону колонну грузовых машин. Они быстро

приближались.

Мы передвигаем винтовки за спину и решительно

перегораживаем дорогу, скрестив над головой руки в знак

запрета. Однако передняя машина, отчаянно сигналя и не

сбавляя скорости, мчит прямо на нас. Но мы все—таки

стоим, "стоим насмерть". В последний момент она

тормозит и сворачивает на обочину. Из кабины

выскакивает разъяренный старший лейтенант, если не

ошибаюсь, командир нашего третьего батальона.

— Какого черта! — кричит он, угрожающе тыча в

нас пистолетом.

Он явно раздосадован тем, что колонна и без того

опаздывает, а тут еще какая—то непредвиденная

задержка.

Мы пытаемся объяснить ему, в чем дело, но он до

того горячится, что не придает нашим словам никакого

значения. Он нас просто не слышит.

— Там, на горке, немцы,— втолковываем мы ему.

— Откуда, к черту, немцы! — кричит он на нас и

явно собирается ехать дальше.— Там должны уже быть

наши!

В это время из следующей машины выходит

незнакомый капитан. Он жестом утихомиривает старшего

лейтенанта, задает нам два—три вопроса по существу,

внимательно выслушивает и под конец осведомляется, кто

мы такие. Оказывается, мы в суматохе забыли

доложиться. Смущенный Фурманский исправляет

ошибку.

— Разрешите идти? — спрашивает он в

заключение теперь уже по всей форме.

— Спасибо за службу,— говорит капитан, тоже

прикладывая руку к фуражке. Да, в отличие от наших

командиров он, видимо офицер связи, был в фуражке, а не

в пилотке.— Идите!

Мы направляемся к своей полуторке и,

обернувшись, видим, как задержанная нами колонна

медленно сворачивает с дороги и втягивается в

ближайшую рощицу.

На востоке солнечный диск уже приподнялся над

горизонтом. День обещает быть ясным. Очень хочется

спать...

Впоследствии, уже в окружении, мы с Фурманским

не раз вспоминали этот предрассветный час, когда

впервые воочию увидели немцев и впервые принесли хоть

сколько—нибудь реальную пользу своим.

Обидно только, что никто никогда не запишет это

происшествие нам в актив. Даже поблагодаривший нас

капитан, если он еще жив, и тот, конечно, уже позабыл об

этом...

Но, оказывается, нашлись люди, которые не забыли

и в самом деле записали. Оказывается, у добрых дел на

фронте тоже была своя эстафета.

В январе 1942 года, примерно месяца через

полтора после того как я, выбравшись вместе с

Фурманским и Сафразбекяном из глубокого окружения и

пройдя через ряд проверок, был временно направлен в

редакцию иллюстрированных изданий ГлавПУРККА

литературным секретарем, мне как—то позвонили из

оборонной комиссии Союза.

— Мы пересылаем вам копию поступившего на вас

отзыва.

— Какого отзыва, от кого он поступил? —

удивился я.

— От полкового комиссара Катулина.

— И что, он благоприятный, этот отзыв? —

поинтересовался я.

— Вполне.

Сообщение показалось мне более чем странным.

Профессор Московского университета Н. 3. Катулин был

заместителем командира нашего 22—го полка по

политчасти. Это мне было известно, я даже раз издали

видел его — комиссар выступал у нас на полковом

митинге в лесу. Но тогда я еще не знал, что за человек

профессор Катулин, и потому недоумевал. В самом деле, чем я, простой боец, каких в полку было не менее тысячи, не совершивший никаких подвигов, да к тому же еще

окруженец (что в те времена отнюдь не украшало мою

военную биографию),— чем я мог привлечь внимание

полкового комиссара? Ведь я его ни о каком отзыве не

просил, а сам он вряд ли вообще подозревал о моем

существовании.

При всех обстоятельствах одно было отрадно:

значит, профессор Катулин остался жив, значит, еще

одному человеку из нашей многострадальной дивизии

удалось перейти линию фронта.

Вскоре я получил по почте копию написанного им

отзыва. Наряду с лестной оценкой меня как солдата он

свидетельствовал о том, что я участвовал в боевых

действиях в составе роты ПВО и ходил в разведку. Так как

кроме случая, описанного выше, мне в разведке

участвовать не приходилось, я мог заключить, что кто—то

все—таки о нас полковому комиссару тогда доложил.

Либо поблагодаривший нас капитан, либо с его слов наш

непосредственный командир роты ПВО (если не

ошибаюсь, лейтенант Морозов).

Как бы там ни было, выходит, полковой комиссар

Катулин обо мне знал. И не только знал, но счел своим

долгом лично прийти в Союз писателей и написать такой

отзыв. И о Фурманском отдельно тоже. Сам с трудом

выбравшийся из окружения и, как я потом выяснил, в

связи с этим хлебнувший немало, он хорошо понимал,

сколь полезны будут его оставшимся в живых

подчиненным подобные отзывы при дальнейшем

прохождении службы.

Люди, знавшие Катулина по университету,

говорили мне потом, что рассказанная выше история

вполне в его духе. Судя по их воспоминаниям, это был

человек святой порядочности и обостренного чувства