Писательская рота.

стремление поведать друг другу как можно больше

личного, сокровенного, по-человечески важного.

Я, конечно, не в состоянии теперь воспроизвести

даже приблизительно наш лихорадочный и предельно

откровенный диалог. Мы говорили обо всем на свете, без

всякой логики перескакивая с темы на тему, нисколько не

смущаясь импрессионистичностью и горячностью этой

внезапной встречной исповеди. Мы в страшном темпе

открывали друг друга, словно боясь не успеть это сделать.

Да так оно, в сущности, и оказалось.

Из того рваного разговора у меня в памяти

сохранились только клочки биографических сведений о

Кунине. Да, это был типичный ленинградец, вежливый,

корректный, деликатный в любых обстоятельствах,

интеллигент в лучшем смысле этого слова. Вместе с тем

это был физически очень крепкий и душевно очень

здоровый человек. Широкоплечий, коренастый,

улыбчивый, всегда приветливый и внимательный, он,

казалось, всем своим видом излучал уверенность и силу.

Будучи энциклопедистом, одним из последних могикан

этого исчезающего племени разносторонне образованных

людей, Кунин менее всего походил на книжного червя.

О себе и своих литературных успехах он говорил

крайне скупо. Да, он близок к Шкловскому, и в недавней

книге Виктора Борисовича о Марко Поло ему, Кунину,

принадлежит пространный научный комментарий. Да, он

женат. Рита в первые дни войны вынуждена была уехать и

собиралась скоро вернуться, но вот он ушел в ополчение, так и не дождавшись ее...

Это уж потом, после войны, я узнал, что у Кунина

было больное сердце, что он был полиглотом, что его

отличала феноменальная память, что его считали

крупным авторитетом в области истории и экономики

народов Востока, что его перу принадлежит несколько

увлекательных книг о знаменитых путешественниках, что

рекомендацию в Союз писателей ему в свое время дал,

кроме Шкловского, один из лучших и безотказных бойцов

нашей третьей роты известный детский писатель Михаил

Гершензон.

Пока мы, очень довольные нашими новенькими

теплыми шинелями, столь поспешно узнавали друг друга, произошло нечто такое, что приличествует лишь дурной

беллетристике. На опушку, где мы с Куниным

пристроились на пеньках, ожидая команды на построение, неожиданно выехал грузовик с московским номером.

Когда он остановился, в кузове поднялся на ноги, а потом

как-то смущенно и неуверенно слез через борт на землю

высокий представительный человек в роскошной шубе с

модным тогда длинным шалевым воротником из кенгуру.

Где-то я его видел, но кричащая чужеродность светского

облика этого человека на фоне войска на привале

заслонила от меня эту мысль, и я только потом вспомнил, что это сотрудник аппарата Союза писателей, который,

если не ошибаюсь, был одно время администратором

писательского клуба. Тем временем из кабины грузовика

еще более смущенно сошли на землю две женщины. Все

трое приехавших, озираясь по сторонам, видимо, искали

начальство, к которому следовало обратиться.

И вдруг мой невозмутимый, по-медвежьи слегка

неповоротливый Кунин, издав какой-то неведомый мне

клич, возможно, это было просто "Рита!", бросился к

одной из приехавших женщин и стал ее неистово

обнимать и целовать.

Ну конечно, это была его жена. Грузовик доставил

подарки писателям-ополченцам от Литфонда, и в качестве

особой чести жене Кунина и жене поэта Росина,

отвозившей свою девочку с эшелоном ССП в Чистополь,

где был создан интернат для эвакуированных

писательских детей, а потому тоже не попрощавшейся с

мужем, разрешили эти подарки сопровождать.

Однако Костино свидание с женой оказалось

непродолжительным.

— Нас перебрасывают под Ельню...

Слух немедленно охватывает все подразделения и

вскоре подтверждается. Более того, наш взвод первым

отправляется на новый рубеж.

И вот мы уже сидим в несколько рядов на досках,

переброшенных поверх бортов какой—то

мобилизованной полуторки. В передней части кузова на

прибитой к полу треноге — наш ДШК. Даже

зачехленный, он выглядит достаточно внушительно. В

кабине рядом с водителем — только что назначенный в

нашу роту политрук. У него желтое лицо, его треплет

малярия. Я сижу у борта с правой стороны. Рядом со мной

Кунин. Передо мной Фурманский. Он теперь наш

отделенный командир. Висящий у него на шее бинокль —

красноречивое свидетельство его особого положения

среди нас. Перед Фурманским — Сафразбекян. С ним

рядом Бек.

Вообще—то Бек не в нашем взводе. Больше того,

он вообще отозван из дивизии в распоряжение журнала

"Знамя". Но упросил командование и вот теперь едет с

нами. Мы сидим, положив вещевые мешки у ног,

поставив винтовки между коленями. Бек уже без

винтовки. Впервые на моей памяти он молчалив и

серьезен.

Пока командир роты уточняет с водителем

маршрут, русоволосая жена Кунина ходит вдоль нашей

машины и, то и дело улыбаясь Косте, наделяет каждого из

сидящих в кузове бойцов большим бутербродом— кусок

ослепительно белой булки с красной икрой. Подумать

только — с икрой! Что касается подарков, то их, кроме

папирос, раздать не успели.

Жена Росина стоит поодаль с мужем, специально

вызванным из второй роты на это неожиданное и

радостное свидание. Через несколько минут мы

отправляемся в путь. За нами еще две или три машины.