Писательская рота.

Жигой. Наконец, с Сергеем Кирьяновым, который

переходил в газету нашей же 32-й армии. Расставание с

ним особенно опечалило меня.

Как известно, война самым причудливым образом

сводила и разводила людей. Через три года судьба снова

свела нас самым неожиданным образом, но уже далеко на

Севере. Кирьянов — бравый майор политуправления

Карельского фронта. Занесенный снегом Беломорск,

заполярная Кандалакша, разбомбленный Мурманск...

А потом война закинула нас на Дальний Восток,

когда нам довелось побывать и в Харбине, и в Порт-

Артуре, и в Пхеньяне.

Наши послевоенные встречи носили характер не

менее дружеский, но, кроме того, были связаны с

литературной работой. Дело в том, что Кирьянов после

войны на протяжении тридцати с лишним лет, почти до

самой смерти, руководил редакцией литературы народов

СССР издательства "Советский писатель".

Таковы уж, видно, причуды памяти — где бы ни

приходилось мне потом видеть Сергея, я неизменно

возвращался в мыслях к нашей первой встрече, к

пятиминутному предрассветному привалу в реденьком1

подмосковном перелеске. Вот и сейчас почему-то не могу

отделаться от этого далекого воспоминания...

Однако самую тяжкую разлуку судьба уготовила

мне еще раньше. Уходя на войну, мы с Даниным со всей

штатской (а может быть, юношеской) наивностью

полагали на фронте не расставаться. Теперь мне даже не

верится, что мы были столь далеки от понимания

истинного положения вещей. Изменчивость,

непостоянство, неизбежность внезапных перемен — один

из законов фронтового бытия. Уже в конце августа Данина

от нас забрали. Данина и Казакевича как комсомольцев

переводили в другую дивизию на укрепление.

Это расставание сыграло очень значительную роль

в моей военной судьбе. И дело даже не в том, что я считал

Данина самым близким своим другом. Конечно, он был

для меня живым напоминанием о моем прежнем

существовании, о доме, о семье, об общих знакомых, о

литературных привязанностях, да мало ли о чем! С его

уходом все это как бы разом отсекалось от меня. Но, как

потом оказалось, существеннее было другое.

С Казакевичем мы просто обменялись теми

адресами, по которым, как предполагалось, в любом

случае можно будет друг друга разыскать после войны.

Это была хотя и трогательная, но явная условность. Мы

оба отлично понимали всю призрачность подобных

надежд. В то время понятие "после войны" казалось

совершенной фантастикой. И все же сам ритуал обмена

адресами хоть как-то, и притом без сантиментов, выражал

взаимную привязанность. Он заменял собой высокие

слова. Но Данин поступил иначе.

— Я хочу оставить тебе на память эту вещицу,—

сказал он и, сняв с руки, протянул мне хотя и старинный, но прекрасный армейский компас.

И мы расстались. Надолго. До демобилизации в

1946 году.

Обе наши писательские роты после этих отозваний

в значительной степени изменили свое лицо. Однако тот

дух благородства и дружелюбия, который с легкой руки

наших "стариков" утвердился в обеих ротах с самого

начала, успел, оказывается, приобрести характер стойкой

традиции. Ее действие ощущалось и потом, даже когда

часть оставшихся писателей распределили по другим

подразделениям.

Марк Тригер, по образованию врач, был назначен

на какую-то командную должность в санчасть. Будучи

драматургом, он постарался собрать там вокруг себя

людей, так или иначе причастных к театру. Под его

началом вскоре оказались драматурги Жаткин и

Базилевский, критик Роскин. Туда же определили и

Волосова. Помню, Волосов, как бывалый солдат-

фронтовик, даже там раньше всех каким-то образом

ухитрился обзавестись длинной шинелью и каской.

При новом распределении людей мою судьбу, сколь

это ни покажется смешным, решило наличие у меня

компаса. Когда-то, учась в техникуме, я изучал геодезию и

теперь однажды показал товарищам по отделению, как

ориентироваться на местности и ходить по азимуту.

Только что назначенный командир роты ПВО,

случившийся тут же, после этого эпизода затребовал меня

с моим компасом к себе. Заодно в формируемую роту

ПВО откомандировали и моих приятелей Павла

Фурманского и Шалву Сослани.

О Шалве тут необходимо сказать хотя бы

несколько слов. Он тоже был фигурой необычайно

колоритной. Грузинский крестьянин по происхождению, с

четырнадцати лет батрак, он впоследствии становится

актером-студийцем, а затем переезжает в Москву,

поступает на литфак и начинает писать русскую прозу.

Когда в самом начале тридцатых годов в "Красной нови"

появилась его повесть "Конь и Кэте-вана", издававшаяся

затем неоднократно (последнее издание относится к 1984

году), о Шалве Сослани говорили, что он с маху въехал в

литературу на своем романтическом коне.

И впрямь на его появление на литературном

небосклоне восторженно откликнулись писатели самых

разных направлений. "Шалико! Мне чертовски

понравилась твоя работа! О таком стиле, поистине

живописном и романтическом — умном — ироническом

стиле можно сказать, что ему... будет дана широкая

дорога... Не прими это за дифирамб, но — не могу

молчать!" Это из письма Фадеева Шалве. Правда, они

были близкими друзьями. Но вот отзыв человека, не

знавшего Сослани вовсе: "Помню, когда лет 35 назад