Писательская рота.

Вон оттуда сквозь деревья виден дом творчества...

Сообщение Базилевского порождает взрыв

энтузиазма. Особенно взволнован Афрамеев, один из

инициаторов создания Малеевки. Но в этот момент ветер

доносит до нашего слуха далекую команду: "Подъем!..

Становись!.." Повторяясь на разные голоса, она

неумолимо приближается к нам.

И вот мы опять шагаем на запад, к фронту, в

сторону Смоленска. Куда-то в неизвестность.

Таким мне запомнился этот маленький и, казалось

бы, ничем особенно не примечательный эпизод,

относящийся примерно к середине июля 1941 года.

Привал как привал, один из множества на нашем нелегком

пути из Москвы к фронту.

Почему вообще таким памятным оказалось для

меня это первое военное лето? Иной раз даже кажется,

что я и сейчас, спустя сорок четыре года, так же

отчетливо вижу и эти поля, и эти леса, и эти дороги, а

главное — окружавших меня тогда людей. А ведь

ополчение — это было только начало, только каких-

нибудь девяносто дней. Война же потом, уже совсем

другая, длилась еще долго—долго, пока не насчитала свои

1418 дней.

А мне еще после победы довелось побывать на

Дальнем Востоке, на войне с Японией. И конечно, были в

моей, пусть даже самой скромной, военной биографии

события и более яркие, и более значительные, и уж

наверняка более драматичные, чем тот привал возле

Малеевки. Но почему-то они не заслонили его. Почему-то

прихоть памяти настойчиво возвращает меня именно к

этому эпизоду куда чаще, чем к какому-либо другому. Да

и вообще трехмесячное мое пребывание в так называемой

писательской роте осталось для меня и поныне самой

задушевной порой моей военной судьбы.

Разумеется, все это объясняется прежде всего тем,

что первые впечатления всегда самые памятные. Однако

новизна армейского существования и еще только

формирующихся представлений о войне совпала для меня

тогда и с необычностью, даже исключительностью среды, в которой я оказался. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что, попав в третью роту первого батальона 22-го

стрелкового полка 8-й Краснопресненской дивизии

народного ополчения Москвы, я оказался среди людей во

многом замечательных, давших мне тогда очень многое на

всю последующую жизнь. Не в плане профессиональном,

а именно в плане общечеловеческом, ибо своим

поведением они преподали мне немало ценных уроков

для понимания сложностей жизни, ее противоречий, ее

велений.

Да, моему тогдашнему сознанию начинающего

литератора весьма импонировала сама возможность

делить тяготы походной жизни с людьми, чьи имена были

мне в большинстве своем заочно известны и

ассоциировались для меня, прежде всего, с такими

категориями, как ум и талант. Среди них и впрямь было

немало талантливых писателей, но еще более важно,

наверное, подчеркнуть их этическую высоту.

Теперь, когда я вспоминаю те дни, мне кажется,

что никогда ни до того, ни после не окружало меня такое

количество сердечных, отзывчивых, доброжелательных

людей, попросту говоря — настоящих товарищей.

Наверно, на самом деле это заблуждение и процент

хороших людей, представленных в нашей роте, был такой

же, как и в любом другом подобном коллективе. Наверно, во второй роте, где писателей было поменьше (кроме уже

упомянутых, помню Степана Злобина, Сергея Острового,

Ивана Молчанова, Павла Железнова, Бориса Вакса,

Самуила Росина, Андрея Жучкова, Владимира Тренина,

Евгения Сикара), тоже сразу установился этот же дух

товарищества и взаимовыручки.

Помню, как во время длительного ночного марша

по темным лесным дорогам, когда все изнемогали от

духоты, пыли, бессонницы, непосильной тяжести

снаряжения и амуниции, да к тому же еще наш

батальонный начальник штаба сбился с пути и привел нас

в ту же деревню, из которой мы несколько часов назад

вышли, только с другого конца,— помню, как я в тот раз

стал засыпать на ходу. Я еще шел, но сознание уже не

участвовало в этом процессе, и ноги продолжали шагать

сами по себе, выписывая немыслимые вензеля. Вот тут-то

и разбудил меня Фраерман, оказывается, давно

наблюдавший за мной. Я немного знал его еще до войны

— мы познакомились после того, как я напечатал в

"Правде" восторженную рецензию на его "Дикую собаку

Динго". Но сейчас дело было не в этом.

— Борис Михайлович,— обратился он ко мне тихо,

так, чтобы не слышали другие,— давайте я понесу ваш

сидор. Для меня это дело привычное...

Сидором, чего многие теперь, наверное, уже не

знают, почему—то назывался тогда вещевой мешок.

Желая мне помочь, Фраерман не случайно завел

речь именно о сидоре. Он—то понимал, что многие из нас

по неопытности несут за спиной вещевые мешки

непомерной, никак не уставной тяжести. Ведь каждый,

словно мы сговорились, уходя на фронт, прихватил с

собой по нескольку книг. Вася Кудашев, близкий друг

Шолохова, нес весь "Тихий Дон", надеясь заново

перечитать его целиком вместе с заключительным,

недавно вышедшим четвертым томом. Примерно так же

Сергей Кирьянов (некоторое время он был политруком

нашей роты) рассчитывал перечитать "Последнего из

удэге" своего старшего товарища (еще по РАППу)

Фадеева.

Помню, как мы обманывали сами себя,

перекладывая любимые книги из сидора в сумку

противогаза, как будто эта операция могла облегчить