Писательская рота.

обмотки, которые у него поминутно разматывались и

волочились по земле, серого цвета обмундирование, а в

довершение всего нелепо, капором, сидящая на голове

пилотка, не говоря уж об очках), — как мог он в таком

виде, без всяких документов добраться до Москвы,

которая, по существу, уже была в ту пору прифронтовым

городом?

Если учесть, что гитлеровцы на смоленском

направлении то и дело выбрасывали воздушные десанты

(мы сами дважды участвовали в прочесывании окрестных

лесов в поисках вражеских лазутчиков), если учесть, что

все дороги, ведущие к Москве, были надежно перекрыты

системой контрольно-пропускных пунктов, а на улицах

столицы свирепствовали многочисленные патрули,

которые, не рассуждая, заметали любого мало-мальски

подозрительного прохожего, и если учесть еще

необычайно стойкие слухи, будто город кишит шпионами,

— если учесть все это, то приходится признать: Бек

сотворил чудо. Сам же он в ответ на расспросы

товарищей лишь пожимал плечами, и лицо его при этом

приобретало какое-то не то отсутствующее, не то просто

дурацкое выражение.

Конечно, затеяв такую эскападу, Бек подвергал

себя огромному риску. Вся авантюра очень легко могла

кончиться трибуналом. Думаю, что именно

несбыточность самой задачи и спасла Бека от весьма

серьезного наказания. Но так или иначе, его не подвергли

никакому взысканию, и он как ни в чем не бывало

продолжал свое причудливое швейковское существование

в нашей роте, где-то на грани умышленной

непосредственности и мнимой наивности. Казалось, он

пытается таким способом перехитрить свою судьбу.

Однако молва о "бравом солдате Беке"

распространилась по всей дивизии. Его популярность

приобрела неслыханные размеры. На него приходили

смотреть из других батальонов. На него показывали

пальцем, говоря: "Это тот самый боец Бек..." Нет ничего

удивительного, что он стал душой нашей роты.

Война шла уже недели две. "Рядовой,

необученный, ограниченно годный в военное время" —

так значилось в моем военном билете. Я два раза

наведался в военкомат и оба раза услышал в ответ:

"Ждите повестку". Между тем ходить ежедневно на

службу, пусть даже в близкую моему сердцу редакцию

"Нового мира", где я тогда ведал библиографией, становилось невмоготу. Мне казалось просто

кощунственным жить по-прежнему — заказывать и

вычитывать рецензии, править гранки, словом, вести себя, как и до войны.

Конечно, отбор книг для отзывов пришлось срочно

пересмотреть, но ведь распорядок существования в

основном оставался прежним, притом что в жизни

страны, в жизни народа все трагически сместилось. Это

несоответствие инерции мирного бытия и надвигающейся

грозной судьбы угнетало мое сознание до того, что я

готов был исполнять любые обязанности, только бы они

были непосредственно связаны с войной. Поэтому, когда

выяснилось, что в Союзе писателей идет запись

добровольцев, решение пришло сразу.

Примерно те же чувства испытывал и мой друг

Даниил Данин, в ту пору начинающий литератор,

внештатный сотрудник "Знамени". Мы с ним созвонились

и числа 8 или 9 июля с утра отправились на улицу

Воровского, 52, в оборонную комиссию к автору

известной тогда книги "Преступление Мартына"

Владимиру Бахметьеву, который этой комиссией ведал.

Но Бахметьев отправил нас к секретарю парткома

Хвалебновой. Дело в том, что хотя мы и работали в

редакциях и печатались в журналах, но в Союз нас еще не

приглашали (тогда такая форма практиковалась), сами же

мы подавать заявление о приеме пока не решались.

Однако Хвалебнова нас не знала и,

воспользовавшись тем, что мы не члены ССП, именно на

этом основании отказала нам. Совершенно

обескураженные, мы стояли в вестибюле столь

притягательного для нас "дома Ростовых", не зная, что

теперь делать и как быть. Ведь мы уже оповестили

родных и друзей о своем решении. Я даже успел зайти к

себе в "Новый мир" и поставить в известность

ответственного секретаря редакции Юрия Жукова (ныне

председатель Советского комитета защиты мира и

политический обозреватель «Правды") о том, что ухожу

на войну. И вот такая незадача!

По счастью, в этот момент в вестибюль поднялся

по лестнице заместитель Хвалебновой, мой однокашник

по Литературному институту Михаил Эдель. Узнав, в чем

дело, он не без иронии произнес:

— Хотите, ребята, по блату попасть на фронт?

Ладно, устроим.

Не прошло и четверти часа, как все уладилось. Мы

вышли из Союза писателей с предписанием явиться со

всем необходимым в общежитие студентов ГИТИСа в

Собиновском переулке, где находился один из пунктов

формирования Краснопресненской дивизии. Отчетливо

помню тот нескончаемо долгий знойный день в самом

разгаре лета. Помню ни с чем не сравнимое чувство

полуторжества-полутревоги, которое не мог не

испытывать я, отдавая себе отчет в том, что вот сейчас

сам, по своей воле решительно и бесповоротно меняю

свою судьбу, вмешиваюсь в ее естественный ход. Помню

даже строчку Пастернака, почему-то привязавшуюся в тот

день ко мне, очевидно навеянную видом пышных

деревьев Никитского (ныне Суворовского) бульвара:

...Разгневанно цветут каштаны.

Изнывая под тяжестью рюкзаков, мы с Даниным

молча шагали к цели, отчетливо понимая, что для нас

начался новый отсчет времени, как сказали бы теперь, что