Пиши рьяно, редактируй резво

– Никогда не пишу наугад. Начинаю работать, когда история, персонажи и даже стиль мне в общих чертах ясны. Часто я знаю финал. Конечный пункт всего пути для меня очень важен. Мне нужен ориентир. Маяк на дальней скале, если хотите.

– В ваших текстах очень живые диалоги. Как вы заставляете героев «звучать»? Есть ли какие-то секретные приемы, которые могли бы помочь молодым авторам научиться писать именно диалоги?

– Думаю, мой театральный опыт сыграл тут определенную роль. Когда вы много репетируете, без конца произнося диалоги великих авторов, это каким-то образом в итоге поселяется и в вас. Надо лишь не сопротивляться. Я всегда слышу не только реплики, но и голоса своих персонажей: у этого хриплый, у того высокий, а тот картавит. Ну и, конечно, нужно понимание конфликта. Без конфликта диалог строить нельзя. Глупо использовать диалог для примитивного завода информации. Лучшая школа в этом отношении – диалоги Платона. Я бы рекомендовал их всем авторам. А для сюжетостроения надо прочесть «Поэтику» Аристотеля. Там все как в хорошем учебнике – просто, доступно и полезно.

– Как вы пишете? Нужна ли вам какая-то особенная обстановка?

– Раньше была нужна. Но это больше от манерности, свойственной романтическим юношам. Сейчас мне даже лучше пишется в гостиницах, самолетах и поездах. Когда вам есть что сказать, обстановка уже не важна. Я могу диктовать, царапать карандашом в гостиничных блокнотах, записывать в телефон – мне все равно. Хоть палочкой на снегу писать. Главное, чтобы меня распирала история. А выход она себе найдет.

– Хемингуэй признавался, что у него на девяносто одну страницу дерьма получается одна страница шедевра. А у вас? Не устаете так много писать?

– Хемингуэй прав. Любая работа художника – это прежде всего его личное дело. Главное, чтобы ему самому нравилось. А что там скажут другие – это не самый насущный вопрос. В принципе, он вообще нерелевантен. Это уже головная боль книгопродавца.

– Как вы определяете, что лишнее, а что должно остаться в тексте?

– Сначала я пишу все подряд, а потом сажусь за монтаж. Как в кино. И это уже другая работа. Но я не сразу этому научился. «Жажду» не правил совершенно. Она снята одним дублем. Там важно было дыхание текста. В последующих работах, где нарратив уже играл чуть большую роль, чем атмосфера, я убирал лишние куски, когда они нарушали композиционный баланс – замедляли действие, уводили его в сторону, перегружали конструкцию излишними деталями. Хотя я отдаю себе отчет в том, что все эти «прелести» могут быть использованы художником в качестве рабочего инструмента. Так, например, поступил Томас Манн в «Волшебной горе». Мне кажется, он ничего не убирал, и эта громоздкость в итоге стала характерной чертой его стиля. Мне раньше это нравилось, но сейчас я за дисциплину.

– «Индивидуальный авторский стиль, как мне кажется, рождается из персонального ощущения ритма». Помните, когда вы это сказали? В 2004 году. Как изменился Геласимов-писатель за эти годы? И как изменился ваш стиль?

– Вряд ли существует такой феномен, как мой стиль. Каждый роман, каждый текст у меня живет по своим собственным правилам. Это всегда очень разные вселенные. И каждая из них требует своего способа изложения. Я мог бы рассчитывать на некую однородную стилистику, если бы все время писал как бы одну книгу. Но это случай Достоевского, Толстого и других титанов. Я не титан. Я просто рассказываю истории. И у каждой из них свой голос.

– Когда вы садитесь писать, вы сразу знаете, какая форма у вас выйдет? Рассказ, роман…

– Разумеется. Вы можете представить себе кулинара, который не знает, что он готовит – борщ или торт? Я бы прогнал такого с кухни.

– Как вы боретесь с сомнениями?

– Анализирую их причины. Но, в принципе, сомнение – важный инструмент. Это индикатор того, что можно сделать лучше.

– Как закончить роман, если ничего не получается?

– Отложить. Потом получится.

– Кто первый читатель ваших текстов?

– Моя жена.

– У каждого писателя свой читатель. А Воннегут так вообще говорил, что писать надо для одного человека. Для кого пишете вы?