Письма

Благодарю тебя за похвалу и замечания {9}. Чего доброго ты заставишь меня написать поэму. Грех на твоей душе будет. "И нас тогда пленяли эполеты" я переменю: но скажи, одно ли бледное слово пленяли тебе не нравится, и не почитаешь ли ты эполеты анахронизмом, которые при Екатерине тоже носились? Впрочем, я их всячески не оставлю.

Теперь дело о деньгах. Ежели ты хочешь продать второе издание "Руслана", "Пленника" и, ежели можно, "Бахчисарайского фонтана", то пришли мне доверенность {10}. Об этом меня трое книгопродавцев просят; ты видишь, что я могу произвести между ними торг и продать выгодно твое рукоделье. Издания же будут хороши. Ручаюсь.

Сергею Львовичу, Надежде Осиповне и Ольге Сергеевне мое почтение. Льву скажи, что я с ним не помирюсь на одно письмо. Только что все приведу в порядок – буду у тебя. Да нет ли, брат, у тебя какой прозы, удобопропущаемой цензурой? Пришли, коли есть. Есть еще у меня не просьба, но только спрос: не вздумаешь ли ты дать мне стихов двадцать из "Евгения Онегина"? Это хорошо бы было для толпы, которая не поймет всей красоты твоей "Прозерпины" или "Демона", а уж про "Онегина" давно горло дерет. Подумайте, ваше Парнасское величество! Обнимаю тебя. Матюшкин тебе кланяется и слепец Козлов, который только что и твердит о тебе да о Байроне.

Люби Дельвига.

12. А. С. ПУШКИНУ

28 сентября 1824 г. Петербург

Великий Пушкин, маленькое дитя! Иди, как шел, т. е. делай, что хочешь, но не сердися на меры людей, и без тебя довольно напуганных! Общее мнение для тебя существует и хорошо мстит. Я не видал ни одного порядочного человека, который бы не бранил за тебя Воронцова, на которого все шишки упали. Ежели б ты приехал в Петербург, бьюсь об заклад, у тебя бы целую неделю была толкотня от знакомых и незнакомых почитателей. Никто из писателей русских не поворачивал так каменными сердцами нашими, как ты. Чего тебе недостает? Маленького снисхождения к слабым. Не дразни их год или два, бога ради! Употреби получше время твоего изгнания. Продав второе издание твоих сочинений, пришлю тебе и денег, и, ежели хочешь, новых книг. Объяви только волю, каких и много ли. Журналы все будешь получать. Сестра, брат, природа и чтение, с ними не умрешь со скуки. Я разве буду навозить ее. Нет ничего скучнее теперешнего Петербурга. Вообрази, даже простых шалунов нет! – Квартальных некому бить! Мертво и холодно или иначе: свежо и прохладно! {1}

С приезда Воейкова из Дерпта и с появления Булгарина литература наша совсем погибла. Подлец на подлеце подлеца погоняет. Ездят в Грузино {2}, перебивают друг у друга случай сделать мерзость, алтынничают. Офицеры занимаются новопривезенными из Варшавы темпами. Теперь мера всех артикулов вот какая: раз, два, три. Карамзин теперь в отчаянии {3}. Для него одно счастие наслаждаться лицезрением нашего великодушного и благословенного монарха. А он путешествует! Жуковский, я думаю, погиб невозвратно для поэзии. Он учит великого князя Александра Николаевича русской грамоте и, не шутя говорю, все время посвящает на сочинение азбуки. Для каждой буквы рисует фигурку, а для складов картинки. Как обвинять его! Он исполнен великой идеи: образовать, может быть, царя. Польза и слава народа русского утешает несказанно сердце его. Но я заболтался – пора перестать. Благодарю за "Онегина". Льва целую, но не пишу ему. Первое: за ним письмо еще, а второе – некогда. Завтра ваш человек рано уезжает. Пиши ко мне чаще – я твой верный ответчик. Спешу скорее отделаться от "Цветов", чтоб обнять тебя физически.

Дельвиг.

28 сент‹ября›.

13. Ф. Н. ГЛИНКЕ

Сентябрь – начало октября 1824 г. Петербург

Почтеннейший Федор Николаевич! Простите меня, ежели все еще меня любите, простите – я должен вам наскучить. Мне самому совестно, но что делать? Больно терять хорошее. Не готово ли исполнение обещания вашего? Вы очень обяжете меня. Да не основались ли совсем в городе? Что бы вам вспомнить день субботный {1}. Жаждем беседы вашей, как елень источника. Искренно любящий вас

Дельвиг.

14. И. В. ОЛЕНИНУ

(Приписка на письме Д. В. Дашкова Дельвигу)

Около 16 октября 1824 г. Петербург

Дашков:

Простите, что я тормошу вас своею "Афонскою горою". Я не приметил давеча, что, сверх монашеской рясы и коровы, Бирюкову не понравилось еще название тирана, данное Рейтнером царю Ивану Вас‹ильевичу›. Быть так; но надобно же отличить его от деда, и потому прошу вас, любезнейший барон, поставить так: "со времен царя Иоанна Васильевича Грозного до Петра Алексеевича". Кажется, эпитет Грозного принят вообще и не сделает затруднения.

Еще я заметил, что ошибкою в моей рукописи, там, где я говорю о смерти патриарха Григория (в статье о Лавре), вымараны три слова, без коих смысл не полон. Прошу покорно вставить их прежде, нежели разделаемся с ценсурою, дабы не отдали после и нас в Уголовную палату, и написать так: "не предвидел, увы! мученической смерти, его ожидавшей в апреле 1821 года; не предвидел, что труп его, поруганный людьми, но прославленный небом, лишенный в отчизне могилы, найдет последнее убежище в недрах земли единоверной!"