Письма

Потом я жил то в Вюртемберге, то в Базеле, женился в 1904 году на швейцарке, а в 1912 году окончательно перебрался в Швейцарию и вот уже почти тридцать лет непрерывно живу в Швейцарии.

Поскольку я увидел, что, наверно, навсегда останусь в Швейцарии, а дети мои росли среди швейцарского быта и говора, то, конечно, довольно рано возникла мысль восстановить свое швейцарское гражданство. Я так и сделал бы, если бы не мировая война. Во время войны 1914 года и первых последующих лет отказ от германского подданства показался бы мне непристойным. Вот почему я и пропустил десятилетний срок, в течение которого мог претендовать на безвозмездное восстановление своего швейцарского гражданства. Лишь после расторжения моего первого брака три моих сына стали швейцарцами, и я решил, что пора и мне ходатайствовать о швейцарском гражданстве. Натурализация состоялась в 1923 году.

Прошу Вас сохранить эти заметки.

Издателю

[1941]

Глубокоуважаемый сударь!

[…] Если я как литератор имею сколько-нибудь хорошую репутацию, то основано это не в последнюю очередь на том, что я никогда не продавался и не принимал заказов, тем более срочных. Вы очень легко найдете литератора, который сделает Вам любое количество страниц в любой короткий срок. Почему это должен быть именно я, не понимаю.

С глубоким уважением

Луизе Ринзер

10.1.1942

Дорогая госпожа Ринзер!

Ваше письмо добиралось до меня очень долго, оно пришло только после Нового года. Беря его в руку, я испытываю то же чувство, что было у меня, когда я читал Вашу книгу: передо мной почерк, черты и формы которого, строчка за строчкой, радуют и завлекают меня, он течет так легко и при этом так четок и ясен, и, читая его, можно подумать, что у вас непременно должна быть легкая, довольно безоблачная жизнь. Это мне понятно. По-другому, а может быть, и так же, как Вы, я умел славно и обаятельно рассказывать о своей жизни или размышлять о ней, а сама-то эта жизнь стоила мне массы усилий и огорчений, и в иные времена я был готов в любой день покончить с ней счеты. Наши рассказы опять-таки поощряют тех, кто их читает, любить и защищать свою обильную такими же терниями жизнь, а часто и делать из своей слабости добродетель, и таким образом наша тяжкая доля продолжает жить и передается по наследству, делая жизнь труднее и интереснее, чем она могла бы быть. Иногда хочется проклясть это положение и это воздействие, а иногда только благодаря им жизнь и мила.

Советов я не могу Вам давать; по своему нраву я скорее посоветовал бы отпустить, а не удерживать, но я же не знаю, что значит у Вас отпустить или удержать; может быть, своей храброй защитой Вы удерживаете и отстаиваете светлое начало в себе, и отпустить означало бы измену. Мне больно знать, что Вы в бедственном положении, и все же я нахожу эти беды понятными и чуть ли не естественными, представляя себе Вас по Вашей книге. Могу только пожелать Вам, чтобы кроме стойкости у Вас оказалось столько легкомыслия, столько способности забыться, сколько нужно в тяжелом положении, когда среди отчаяния, совсем, казалось бы, перед катастрофой, какая-то картина, какой-то цветок, чей-то взгляд может так поразить, восхитить, соблазнить и зачаровать человека, что все тяжести вдруг распределяются в нас по-новому.

Вы должны были получить от меня небольшой новогодний подарок, нечто печатное, но я чувствую себя неважно и во всем сильно опаздываю; но скоро эта штука будет все-таки послана.

Сердечный привет, Ваш

Петеру Зуркампу

15.1.1942

Дорогой господин Зуркамп!

После возвращения из Бадена, благотворнейшее влияние которого, к сожалению, вскоре снова сошло на нет, я прочел три книги Вашего издательства, и все три произвели на меня большое впечатление. Первая – «Ночной полет», Вами подаренный и вызвавший у меня при повторном чтении почти точно такие же чувства и реакцию, как в первый раз. Прекрасная и серьезная книга, и все же я отвергаю ее как раз по тем же причинам, по каким А. Жид ее хвалит. Прекрасная эта книга защищает, даже обожествляет человека достаточно железного, чтобы из ночи в ночь посылать молодых людей рисковать жизнью в служении какой-то компании, какой-то зарабатывающей деньги машине, в лучшем случае какому-то примитивному божеству по имени «техника» или «прогресс». Я такие божества отвергаю и считаю неправильным приносить им жертвы и притом обращаться как раз к благородным сторонам души этих жертв, апеллировать к их мужеству, к их героизму, к их способности вдохновиться. А. Жид стал из-за своих взглядов и своего восхищения железными людьми большевиком, другие идут другими путями. Понимаю, они поступают так из благородных побуждений, но сегодня, как и прежде, я это очарование отвергаю.