Письма

Примерно три месяца назад я приметил среди заключенных, выходивших на прогулку, паренька, который показался мне дурачком или слабоумным. Подобные типы, конечно, встречаются в любой тюрьме — они возвращаются туда снова и снова и, можно сказать, там и живут. Но этот молодой человек выглядел не просто придурковатым; с его лица не сходила идиотическая улыбка, время от времени он без всякого повода разражался безумным хохотом, и пальцы его постоянно что-то перебирали. Странности эти привлекли к себе внимание других заключенных. Иногда он не выходил во двор, и это означало, что он наказан лишением прогулки. Позже я узнал, что он находится под наблюдением и что за ним день и ночь смотрят надзиратели. На прогулке он всегда пребывал в истерическом состоянии и кружил по двору, то плача, то смеясь. В часовне за ним внимательно следили двое приставленных к нему надзирателей. Иногда он закрывал лицо руками, что не полагается делать во время молитвы, и тут же получал за это кулаком в бок от надзирателя, который добивался, чтобы он не сводил глаз с престола. Или он принимался тихо плакать, орошая лицо слезами и судорожно всхлипывая. Или же начинал глупо ухмыляться и строить рожи. Не раз его выводили из часовни посреди службы, и, разумеется, его без конца наказывали. Так как мое обычное место в часовне было непосредственно за скамейкой, на которую с краю сажали этого несчастного, я мог разглядывать его без помех. Вдобавок я, конечно, постоянно видел его на прогулках, и мне было ясно, что он сходит с ума, а обращаются с ним, как с симулянтом.

В последнюю субботу перед освобождением, около часу дня, я находился в камере и был занят послеобеденной чисткой оловянной посуды. Внезапно тюремное безмолвие было нарушено ужасными, отвратительными криками — или, скорее, мычанием, так что вначале мне показалось, что где-то за стенами тюрьмы неумело забивают быка или корову. Потом я определил, что вопли доносятся из тюремного подвала, и это означало, что там секут какого-то бедолагу. Нечего и говорить, каким ужасом и омерзением на меня повеяло, и я стал думать, кого же могут наказывать таким отвратительным способом. И вдруг я понял кого: не иначе — несчастного сумасшедшего. Не буду описывать чувства, которые меня охватили, — они не имеют отношения к предмету разговора.

На следующий день, в воскресенье 16 мая, я увидел бедного парнишку на прогулке; от истерических рыданий его вялое, жалкое, некрасивое лицо опухло почти до неузнаваемости. Он ходил по центральному кругу вместе со стариками, нищими и увечными, и я все время мог за ним наблюдать. Это было последнее воскресенье моего заключения, стоял такой чудесный погожий день, какого не было целый год, — и солнце заливало ярким светом это несчастное существо, созданное однажды по образу и подобию Божию; на лице сумасшедшего то и дело возникала обезьянья гримаса, кисти рук затейливо двигались, словно он перебирал воображаемые струны или фишки в какой-то диковинной игре. Слезы, без которых никто из нас не видел его ни разу, стекали по его бледному одутловатому лицу, оставляя на нем грязные потеки. В его ужимках была какая-то неестественная, жуткая грация фигляра. Он казался воплощением бессмыслицы. Глаза всех заключенных были обращены на него, и никто не улыбался. Все знали, что с ним случилось, и все понимали, что из него делают сумасшедшего — уже, можно считать, сделали. Через полчаса его увели, после чего, вероятно, вновь наказали. Во всяком случае, в понедельник на общую прогулку он не вышел; мне кажется, я мельком видел его в одном из закоулков заднего двора бредущим в сопровождении надзирателя.

Во вторник — это был мой последний день в тюрьме — я опять видел его на прогулке. Состояние его стало еще хуже, и его вскоре снова увели обратно. Что с ним было дальше — не знаю; на прогулке один из заключенных сказал мне, что в субботу вечером бедняга получил на кухне двадцать четыре удара розгой решением судьи-инспектора по представлению врача. Вопли, повергшие нас всех в ужас, исходили от него.

Без сомнения, этот человек теряет рассудок. Тюремные врачи не имеют ни малейшего представления о каких бы то ни было душевных заболеваниях. В подавляющем большинстве это совершенно невежественные люди. В нарушениях психики они не разбираются. С заключенным, который начинает лишаться разума, они обращаются, как с симулянтом. Такого раз за разом подвергают наказанию. Естественно, ему становится хуже. Убедившись, что обычные меры воздействия не помогают, врач обращается в судебные инстанции. В итоге — порка. Конечно, плетку-семихвостку в ход уже не пускают, довольствуясь обычной розгой; но можно себе представить, какое действие оказывает экзекуция на несчастного полусумасшедшего.