Письма

Настоящая петиция от вышеозначенного заключенного смиренно указывает, что он никоим образом не стремится оправдать те ужасные проступки, в которых он совершенно справедливо признан виновным, но лишь хочет обратить внимание властей на то, что эти проступки суть проявления сексуального помешательства и признаются таковыми не только современной медицинской наукой, но и многими сегодняшними законодательствами, например, во Франции, Австрии и Италии, где перестали наказывать за подобное поведение на том основании, что оно является следствием болезни, которая подлежит ведению скорее врачей, нежели судей. В работах таких выдающихся ученых, как Ломброзо и Нордау, — и это только два примера из многих — данное обстоятельство подчеркивается особо, причем указано на скрытую предрасположенность к помешательству такого рода, заложенную в натуре поэта или художника. Профессор Нордау в своей книге «Вырождение», опубликованной в 1894 году, посвятил целую главу подателю настоящей петиции как особенно характерному примеру действия этой роковой закономерности.

Подателю настоящей петиции теперь совершенно ясно, что если в интеллектуальном отношении три года, предшествовавшие его аресту, были самыми блестящими во всей его жизни (четыре написанные им пьесы с огромным успехом шли не только на сценах Англии, Америки и Австралии, но и почти во всех европейских столицах, многие выпущенные им книги вызвали живой интерес на родине и за границей), то это также были годы, когда он страдал ужасной формой эротомании, заставившей его забыть жену и детей, высокое положение в лондонском и парижском обществе, европейскую славу художника, фамильную честь и саму человеческую натуру свою; болезнь сделала его беспомощной жертвой самых отвратительных страстей и отдала его в лапы мерзавцев, которые, поощряя эти страсти ради собственной выгоды, способствовали его ужасному краху.

Именно непрестанная тревога о том, что это безумие, которое в прошлом выражалось в чудовищных половых извращениях, может теперь распространиться на всю личность как таковую, вынуждает подателя петиции писать настоящее обращение с надеждой на серьезное и немедленное его рассмотрение. Как бы ни было ужасно безумие само по себе, страх перед ним столь же невыносим, и он столь же разрушительно воздействует на душу.

Вот уже тринадцать кошмарных месяцев податель петиции испытывает на себе все ужасы одиночного тюремного заключения; он лишен человеческого общения с кем бы то ни было; он лишен письменных принадлежностей, с помощью которых он мог бы отвлечь мысли от окружающей обстановки; он лишен достаточного числа книг, столь необходимых каждому литератору и жизненно важных для поддержания душевного равновесия; он обречен на полнейшее безмолвие; он полностью отрезан от внешнего мира и любых явлений жизни; он влачит жалкое, убивающее душу существование, полное непосильных тягот и лишений, изматывающее своей монотонностью. Отчаяние и мука этого одинокого прозябания были неимоверно усилены известием о смерти его матери, леди Уайльд, к которой он был нежно привязан, а также сознанием тех бед, которые он навлек на свою молодую жену и двоих детей.

Благодаря специальному разрешению податель петиции имеет право получать для чтения две книги в неделю. Однако тюремная библиотека крайне мала и убога. Она не содержит и десятка книг, подходящих для образованного человека; книги, которые были, по просьбе заключенного, добавлены к этому списку, он прочитал и перечитал столько раз, что они превратились для него едва ли не в бессмыслицу. Итак, он, по существу, лишен всякого чтения, и мир идей, как и реальный мир, стал для него недоступен. Ему отказано во всем, что может дать хоть какое-то успокоение, развлечение и исцеление больному и потрясенному рассудку; но как бы ни были ужасны физические тяготы современной тюремной жизни, они не идут ни в какое сравнение с муками разлуки со словесностью, невыносимыми для человека, который жил Литературой, который почитал ее путем к совершенству, единственной настоящей пищей для духа.