Письма Г.А. Шенгели М.М. Шкапской. 1923-1932

 26/VI. Письмо это, уж не помню почему, прервал, -- а сегодня получил Ваше, милая. Коротенькое оно и путаное, -- но кусается пребольно. "Счастлив не буду никогда, будут опять трагедии"; "строим жизнь сами -- и одинаково"; "деспот и ревнивец". Это все хинные истины, -- но от них лихорадка усиливается; "знаю сам" -- но как бы и не знаю, -- а тут, когда говорит другой человек, да еще умный и чуткий, -- выходит, как говаривал Женька Венский29: последняя в жизни холодная закуска, -- мордой об стол, -- об истину. И подымается от стола окровавленная морда, расплюснутая (никакого, то-ись, профиля), и вопиет ко Господу: "Почто соделал еси тако? Почто ревнивцу и женобийце не дал еси того, что всякому, извините, поросенку отпущено в плепорцию: возможности любить радостно?" Ну и, конечно, Иван Федорович Карамазов, и "не приемлю", и пр. И все это невкусно, невкусно, чорт побери! Деспот -- пожалуй, ревнивец -- да, страшный, маниакальный, -- но пассивный вполне; я уже говорил Вам: взгляд есть измена; так как выколоть глаза нельзя, -- то нелогично беситься и при посещении объектом ревности нумеров; единственная активность в моей ревности, -- желание знать, знать все, до мельчайших подробностей. Осведомленность приносит муку, но отстраняет слепой и невыносимый гнев; утайка и ложь муки не устраняет, а гневом душит до синюхи. "Таков мой организм".

 Нина30... На днях я писал ей, прося приехать. Сегодня получил телеграмму: "Приеду в начале августа" (у нее сослали брата в Устьсысольск, и надо туда отправлять мать, помогать ей ликвидировать имущество и пр., отсюда -- задержка). И сегодня же я уже раскаиваюсь в сделанном шаге (он не является, конечно, непоправимым: там мне простят все, даже запрет приехать, даже требование, через неделю по приезде, уехать назад): Нина слишком захвачена мной, а я слишком мал, чтобы заполнить целиком большую зияющую женскую душу. И -- не знаю, видит Бог, не знаю, что лучше: сразу ли ей сказать "нет" и лишить ее воздуха, или дать ей на полгода, на год, на три что-то вроде счастья -- и потом только убить. Знаете, -- старый жеманный спор: что лучше: ждать и не дождаться, или иметь и потерять?

 Самое лучшее, отвлеченно говоря, было бы прибегнуть к помощи моего старого друга, мистера Browning'a: он -- малодушным, конечно, способом, но радикально -- разрешает все противоречия. Вы недоуменно возьмете первый листок письма и пробежите начало: "Тю! а он говорил, что спокоен". Ох-ох; пасмурно сегодня.

 Будя!

 О какой Вырубовой Вам писать монографию? О фрейлине Распутина? Затем, что такое изливает Шкловский, что за ним хочется с тряпкой ходить? Я читывал его книги (кроме Сентиментального путешествия или как там его); на меня он производит впечатление скудоумного человека, особенно в брошюрке о Розанове31. Не сердитесь, Мариечка, на вольные слова, -- но что-то во мне есть ушибленое: из всех "интересных людей" мне импонировал ясностью мысли и богатством ее только один: Влас Михайлович Дорошевич. Помните мою классификацию? Так он был именно умным умником, -- а Белый, Розанов, Вяч. Иванов, Мережковский, -- все это глупые умники, которые никак не могут понять какой-то (не знаю какой) очень простой вещи. Глухари на току: орут самозабвенно и сильно, а стрельбы не слышат, не слышат, как подбирается к "воплощенному Логосу" сквозь антропософские кустарники Кусиков32.

 Напишите мне, кто и что в Коктебеле, дорого ли там жить.

 Спасибо за последние строчки Вашего письма; я Вас тоже очень люблю и совсем по-особенному.

Ваш Георгий

 

7

Москва, 11/Х [19]24.