Письма из Лондона

И я сделала это. Я изменила фамилию и сказала, что у меня есть степень. Я поступила плохо. Я знала это тогда, знаю и теперь. Но я сделала то, что мне в то время казалось правильным. Вы можете сказать, что вы бы поступили иначе?

Повисло молчание.

– Нет. Не могу.

– Я солгала один раз после пяти лет безуспешных попыток и больше не лгала ни разу. Я надеялась, что смогу оставить это в прошлом – я говорю о лжи. Я решила, что, если когда-нибудь захочу сменить работу, то расскажу потенциальному нанимателю о своих годах работы в «Америкен», и этого будет достаточно.

– Ложь – вещь опасная. Она съедает человека изнутри.

– Правда, Беннетт? Правда? Потому что вы – последний человек, который имеет право говорить мне о честности. Вся ваша жизнь – обман…

– Замолчите…

– Вы искренне считаете, что кто-то из нас думает, будто вы служите клерком в каком-то таинственном министерстве? Я случайно услышала разговор. О ложных названиях и липовых департаментах. И что на самом деле вы стая…

– Замолчите. Просто замолчите. Вы знаете, я не имею права говорить об этом. Начать с того, что если я нарушу запрет, если об этом узнают, я могу надолго оказаться в тюрьме. Это не преувеличение, с целью выставить себя этаким таинственным и отважным джентльменом – это реальность. Но дело еще и в том, что я принес клятву – торжественную клятву молчать о моей работе. Это я и делаю – молчу. Я не солгал вам ни разу. Назовите хотя бы один случай.

– Вы говорили, что работаете в Межведомственном исследовательском бюро.

– Это одно из многих названий ветви правительства, которое использует мою работу. Большего я сказать не могу. Что-нибудь еще?

– В тот раз, когда у вас был синяк под глазом и все лицо исцарапано. Вы сказали, что врезались в ветку дерева и упали с мотоцикла. Именно так и было?

– Да. Так я и получил эту травму. И если уж мы говорим друг другу правду, то я признаю, что за время войны я получал и другие травмы, но ни одной серьезной. Никогда ничего такого, чтобы меня продержали в госпитале дольше нескольких дней.

– Вы когда-нибудь покидали Англию? Исполняя те обязанности, которые накладывает на вас ваша работа?

– Да.

– Это опасно? Вас могут убить?

– Да. Но это относится ко всем солдатам и офицерам этой войны.

– Они меня отпустили по вашему требованию?

Он смотрел не ей в глаза, а на остатки виски в его стакане.

– Не непосредственно, – сказал он. – У меня есть несколько друзей со связями. Я поручился за вас, и этого было достаточно.

– Но почему? Вы прежде сказали, что сердитесь – почему вы не позволили им просто меня депортировать или отправить в лагерь для интернированных?

Он посмотрел на нее с выражением ужаса на лице.

– Неужели вы обо мне, о нашей дружбе такого дурного мнения? Неужели вы думаете, я мог допустить такое? Я был – и остаюсь – зол на вас, но не потому, что вы солгали о вашей фамилии и образовании, не потому, что попали в Англию по подложным документам. Мне на это наплевать. Я сержусь, потому что вы своей глупой ложью поставили под угрозу ваше будущее, всю вашу карьеру. Если бы вы мне только сказали, я бы вам помог. Я бы вам поверил.

– Я знаю, – сказала она. – Я хочу в это верить. Я хочу, чтобы у меня были друзья, которым я доверяю. Дело только в том… что я долгое время была одна. Я научилась быть осторожной. Такую привычку трудно преодолеть. Это вы, по крайней мере, можете понять?

– Могу. Ну а вы можете понять, что я ваш друг? Что мне не безразлично, что происходит с вами?

Это было не заверение в любви, не совсем заверение, но его слова все равно проникли ей в самое сердце.

– Могу, – сказала она наконец.

– Хорошо. Пожалуй, пора отвезти вас домой.

– Наверное, Ванесса будет ждать.

– У двери. Если не на крыльце. И вы должны знать – я этим сейчас не выдаю никаких секретов. Я помогу вам. Мне не составит особого труда получить копию вашего оригинального свидетельства о рождении, а когда у вас будет копия, я смогу подать заявление на новый паспорт в вашем посольстве. Я обеспечу вам отсутствие всяких препятствий.

– И я снова стану Руби Шрейбер? Я уже и не чувствую эту фамилию своей.

– Я не вижу причин, по которым вам нужно отказываться от своего псевдонима – пишите и дальше как Руби Саттон. Хотя Шрейбер – подходящая фамилия для человека вашей профессии.

– Правда? Я ни слова не знаю по…

– Оно означает «писатель», – сказал он с мимолетной улыбкой. – Поэтому ваша фамилия и подходит вам.

– 23 –

Как и надеялась, но не отваживалась допускать Руби, Ванесса отнеслась ко всему, что произошло, с пониманием, без тени осуждения. А еще она злилась – такой Руби еще никогда ее не видела – на грубость людей, приехавших ее арестовывать.

– Мне плохо становится, когда я думаю о том, что могло случиться. Что, если бы у нас не было такого друга, как Беннетт? Эти негодяи так бы тебя еще и держали, а мы все оставались бы в неведении.

– По правде говоря, я себя чувствую виноватой, – сказала Руби. – Нет, не говорите, что я не должна чувствовать за собой никакой вины. Я так чувствую. И должна так чувствовать. Я и в самом деле нарушила закон, хотя и не по тем причинам, которые они называли.