Письма из Лозанны

«…я непременно уеду в Сибирь… Я умру, если не уеду. Дописываю теперь остатки, какие еще тлеют в душе «от старого», а нового нет у меня ничего…»{207}

Но в 1885 году Глеб Иванович никуда не поехал. Своему другу А. Иванчину-Писареву — революционеру-народнику и публицисту, участнику пропагандистского движения 70-х годов, арестованному и сосланному в Сибирь в 1881 году, он сообщал:

«В прошлом году доехал до Екатеринбурга и хотел ехать к Вам и видеть вас всех — нет! Такая тоска взяла меня в Екатеринбурге, что я только промаялся там три дня и уехал, никого, ничего не видавши».{208}

Он собирался обязательно продолжить начатый путь. Но только в мае 1888 года, договорившись с редакцией «Русских ведомостей», двинулся по прежнему маршруту.

В Казани небольшая остановка. Г. Успенский извещает В. Соболевского:

«…9-го еду в Пермь. Меня пока берет раздумье — ехать ли туда?»

И все же Г. Успенский просит его направлять почту на Пермь до востребования. Об этом же напоминает и редактору «Русской мысли» В. А. Гольцеву, а жене пишет:

«Друг любезный! Мне до того нестерпимо сразу ехать в Сибирь… что думаю, прежде чем отправиться туда, поехать по Волге… После же 22 поеду уж в Сибирь, но дальше Тюмени не поеду, и к концу июля буду дома».{209}

20 июня Глеб Иванович в Перми. Он уведомляет об этом редакцию «Русских ведомостей», сообщает, что следующий город на его пути — Екатеринбург, где намерен пробыть до 1-го декабря.

Размышления о Сибири не покидают писателя. Но для себя он окончательно еще не решил, куда и как ехать.

Из Перми посылает письмо С. Н. Кривенко — публицисту-народнику.

«Милый Сергей Николаевич, а ведь я, может быть, увижу Вас еще и в Таре. Дело в том, как я решу в Тюмени: ехать ли мне до Тюмени и в Бийск или же в Омск пароходом, а от Омска на лошадях, либо в Тюмень опять, либо к Уфе».{210}

Из Тюмени пишет профессору политической экономии А. С. Посникову:

«Сегодня вечером сажусь на пароход и еду в Томск…»

В этом же письме он просит перевести ему 100 рублей в Томск, в редакцию «Сибирской газеты», и продолжает о сибирском крестьянине:

«Вот тут-то меня и подирает мороз по коже. Уж истребил, сукин сын, леса до того, что неурожаи стали хроническими. Жрет такой хлеб, что собака не тронет. Все это я должен знать подлинно, — и зря не напишу».{211}

Несколько позднее, Глеб Иванович развернет в разговоре с дотошным спутником эти свои мысли, навеянные первыми впечатлениями от уральских крестьянских хозяйств, которые, в действительности, были много беднее сибирских.

Под кистью художника зримо предстает уральский пейзаж, называемый автором сибирским, хотя настоящая Сибирь откроется его глазу только за Каменным Поясом, за грядами Уральских гор.