Письма из заключения (1970–1972)

‹…› Ты прав: я вне контекста не могу оценить твоей песни, хотя по описаниям могу как-то представить действие. Вообще по сценариям, пересказам нельзя судить о будущем фильме. Вот я прочитал с недоумением сценарий Ю. Райзмана, а между тем он всегда серьезный и честный художник, даже когда фильм, с моей точки зрения, неудачен. А вот твою проблему – работать постоянно или оставаться при творческом статус-кво – я только могу принять к сведению. Славно, конечно, иметь возможность делать то, что хочешь, тем более при общей нашей с тобой добросовестности в постоянной работе, но ведь и есть-пить тоже надо, это я еще не разучился понимать ‹…›

Дорогой Юлик! Я отослал письмо Ирке, а сегодня узнал о смерти Сарры Лазаревны[142]. Я напишу письмо Пете, как это ни трудно. Какой-то проклятый год!

Илья.

Елене Гиляровой

7.8.71

Леночка!

Уесть-то я тебя уел, но сам, как видишь, оказался не лучше. Нужно все-таки дисциплинировать себя, а то, глядишь, скоро совсем останешься без корреспондентов. Что я тогда буду делать, непонятно, лапу, что ли, сосать?

Список претендентов на премии я читал, но только список: ни с одной книгой, ни с одним спектаклем или фильмом я не сумел как-то ознакомиться. Судя по твоему письму, жалеть об этом не очень-то стоит. И то утешение.

Полиглотничать (словечко-то!) мне тоже многие годы уж очень хочется, но, в отличие от тебя, я даже и не делал попыток к совершенствованию. Боюсь, что и вряд ли сделаю, разве что буду в деревеньке какой-нибудь ночным сторожем: дел накопилось немало, многое придется наверстывать, да и человек я, как тебе хорошо известно, суетливый, впряженный во многие знакомства и заботы.

Основной запев моих последних писем – ты это обязательно должна была заметить – жалобы на малые возможности чтения. Это и в самом деле действует угнетающе. Журналы, пока читаю, я захватываю на работу и потихоньку прочитываю их во время проверок (их набирается в общей сложности часа на два, а то и больше).

Прочел с большим опозданием новый роман Хемингуэя. Конечно же, чтение прекрасное, вспоминается время первых приобщений к нему, когда – смеху-то! – он казался таким непривычным и сложным писателем. Но вообще-то роман – самоповторение. Я еще вот что подумал, дочитав его: очевидно, творчество Х., его подход к литературным героям, их судьбам – это тоже эксперимент. Но вот у Достоевского в таких жестких экспериментальных ситуациях корчатся мысли и люди истязают себя, а здесь все попроще: серия случайных или закономерных смертей и небанальная, но примелькавшаяся хемингуэевская позиция, поведение героя: пьет, мужественно переживает, теряет смысл, вступает в активное физическое действие, сам гибнет. Еще интересно было впервые познакомиться с другим американским классиком – Томасом Вулфом. Две его повести были напечатаны в последней книжке «Иностранной литературы». Почитай при случае, если ты не читала ‹…›

Всего доброго. Илья.

Георгию Борисовичу Федорову

8.8.71

Дорогой мой Георгий Борисович!

Я был очень огорчен известием о смерти Сарры Лазаревны, своим отсутствием в такие часы возле Якиров. Скорбные слова всегда даются трудно, выглядят приклеенными (у меня). Надо бы быть в такое время возле друзей. На моей памяти давно – чуть ли не с детства – не было смертей близких, привыкнуть к этому – страшно и кощунственно думать.

Я рад, что Вы едете все-таки в Карелию, места, которые я обязан был давно посетить, но вот не удосужился. Только (по-честному) у меня основательные сомнения в плодотворности экспедиции этого года: слишком уж поздно Вы едете, браконьерский сезон позади, а какая уж экспедиция без бредня!

Спасибо за пересказ фильма Куросавы – художника, очень любимого мною, хотя я видел только два его фильма. Конечно, даже Ваш, мастерский (я нимало не шучу, не подумайте, ради бога), кино не заменяет; кажется, мне многое по приезде придется наверстывать. А может, и не стану наверстывать: не знаю, как потом, но сейчас мне крайне хочется отдохнуть, душевно особенно. В идеале это неторопливое чтение (много лучше – писание, но это уже не покой) в тепле.

Георгий Борисович! «Путево» или «балдеющий» – это и грустно и не грустно: это, с позволения сказать, знакомая Вам «селявишка». Мальчишка, попавший в 16 лет в тюрьму, испытывающий самые острые и чувствительные нехватки (совершенно несоизмеримые, например, с моими) и сохранивший непосредственность и элементарное желание добра – это очень во многом искупает темноватость и некоторые этические сомнительности. Впрочем, он – сверстник моих учеников (первых); я к этому возрасту пристрастен, при условии, конечно, той самой непосредственности и готовности, хотя бы потенциальной, к театру. Здесь много зла и злобы, совершенно неоткорректированной (разве что страхом перед Уголовным кодексом); и каждое проявление человеческого, даже слабость, воспринимается как божий дар.