Письма к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту

2. Поэтому дело дошло до того, что если бы какой-то бог не внушил Цезарю Октавиану того образа мыслей[5720], то нам пришлось бы оказаться во власти самого падшего и самого мерзкого человека — Марка Антония; какая и сколь сильная борьба происходит с ним в настоящее время, ты видишь; ее, конечно, совсем не было бы, если бы Антонию тогда[5721] не была сохранена жизнь. Но об этом я умалчиваю: ведь твое достопамятное и почти божественное деяние исключает всяческие упреки[5722], так как за него невозможно воздать даже достаточно подходящую похвалу. Ты недавно принял строгий вид; в короткое время ты самостоятельно собрал войско, средства, подходящие легионы. Бессмертные боги! Какое это было известие, какое письмо, какая радость в сенате, какая бодрость среди граждан[5723]! Я никогда не видел ничего, прославленного всеми столь единодушно. Ждали известий об остатках войск Антония, которого ты лишил значительной части конницы и легионов; это также имело желанный исход: ведь твое письмо[5724], которое было оглашено в сенате, свидетельствует и о доблести императора и солдат и о настойчивости твоих, а среди них — моего Цицерона[5725]. Поэтому, если бы твои сочли нужным, чтобы об этом письме было доложено[5726], и если бы оно не совпало с очень беспокойным временем после отъезда консула Пансы[5727], то были бы также назначены моления бессмертным богам, заслуженные и должные.

3. Но вот в апрельские иды утром прилетает Целер Пилий[5728]. Всеблагие боги! Какой муж, сколь важный, сколь постоянный, сколь преданный честной партии в государстве[5729]. Он доставляет два письма — одно от тебя, другое от Антония, передает народному трибуну Сервилию; тот — Корнуту[5730], они оглашаются в сенате. «Проконсул Антоний»[5731] — большое удивление, словно было объявлено: «Император Долабелла», от которого письмоносцы, правда, прибыли, но не нашлось никого, подобного Пилию, кто осмелился бы предъявить письмо или вручить его должностным лицам[5732]. Оглашается твое, правда, краткое, но очень мягкое по отношению к Антонию; сенат сильно удивлен; но для меня не было ясно, что мне делать. Сказать, что оно подложно? Что, если ты одобрил его? Подтвердить? Не подойдет к твоему достоинству.

4. Итак, в тот день — молчание; но на другой день, когда разговоры участились и Пилий больше примелькался людям, у меня возникло решение: о проконсуле Антонии — многое. Сестий не оставил дела без поддержки: впоследствии он говорил со мной о той опасности, в какой, по его мнению, окажется его сын, в какой — мои, раз они взялись за оружие против проконсула[5733]; этого человека ты знаешь; всё же он не оставил дела без поддержки. Высказались и другие; а наш Лабеон[5734] — что к письму не приложена твоя печать и не указан день и ты не написал своим, как ты имеешь обыкновение: он хотел сделать вывод, что письмо подложно, и — если хочешь знать — это было убедительно.

5. Теперь твое дело, Брут, решить насчет характера войны в целом. Вижу, ты получаешь удовольствие от мягкости и считаешь эту выгоду величайшей; прекрасно, конечно, но для снисходительности есть и должно быть место при других обстоятельствах, в другое время. О чем идет дело теперь, Брут? Храмам бессмертных богов угрожают чаяния неимущих и падших людей, и в этой войне решается только одно: быть нам или нет? Кого щадим мы или чем мы занимаемся? Значит, мы заботимся об этих, после победы которых от нас не останется ни следа. В самом деле, какое различие между Долабеллой и любым из троих Антониев[5735]? Если мы щадим кого-нибудь из них, то мы были суровы по отношению к Долабелле. То, что сенат и римский народ пришли к такому мнению, — достигнуто, хотя вынуждали и сами обстоятельства, все-таки в наибольшей степени моим советом и авторитетом. Если ты не одобряешь этого образа действий, буду отстаивать твое мнение, но от своего не откажусь. Люди не ждут от тебя ничего слабого, ничего жестокого; в этом легко избрать средний путь с тем, чтобы быть суровым к вождям, мягким к солдатам.

6. Цицерона моего, мой Брут, пожалуйста, возможно больше держи при себе: он не найдет лучшей школы доблести, нежели наблюдение и подражание тебе. За семнадцать дней до майских календ. 

DCCCXLII. От Сервия Сульпиция Гальбы Цицерону, в Рим

[Fam., X, 30]

Лагерь под Мутиной, 15 апреля 43 г.

Гальба[5736] Цицерону привет.