Письма к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту

2. Поэтому со всей настоятельностью прошу тебя, мой Брут, не отпускать моего Цицерона и увезти его с собой, а это самое тебе, если ты заботишься о государстве, для которого ты был взят на руки[6258], уже вот-вот следует сделать: ведь война возобновилась и не малая — вследствие преступления Лепида. Войско Цезаря[6259], которое было превосходным, не только не приносит никакой пользы, но даже заставляет настоятельно требовать прибытия твоего войска[6260]; если оно достигнет Италии, то не будет ни одного гражданина, — которому было бы позволительно называться гражданином, — который не направился бы в твой лагерь. Хотя Брут и достославно соединился с Планком[6261], однако ты хорошо знаешь, как ненадежны и настроения людей под влиянием партий и исход сражений. Даже более того — если мы, как я надеюсь, победим, все-таки дело потребует большого руководства со стороны твоей мудрости и твоего авторитета[6262]. Итак, приди на помощь, ради богов, и притом возможно скорее, и будь уверен в том, что в мартовские иды, в которые ты избавил своих сограждан от рабства[6263], ты принес отечеству не большую пользу, нежели та, какую ты принесешь, если своевременно прибудешь. За четыре дня до квинтильских ид[6264].

CMXIII. Марку Юнию Бруту, в провинцию Македонию

[Brut., I, 15]

Рим, между 11 и 27 июля (возможно, до 15 июля) 43 г.

Цицерон Бруту привет.

1. Мессала[6265] с тобой. Посредством какого же письма, как бы старательно оно ни было написано, могу я дойти до более точного объяснения событий и положения государства, нежели тебе изложит он, который и прекрасно всё знает и может очень изящно изложить и представить тебе? Не вздумай полагать, Брут, — хотя и нет необходимости, чтобы я писал тебе о том, что тебе известно, но все-таки я не в силах обойти молчанием столь большое превосходство во всякой славе, — не вздумай считать кого бы то ни было подобным ему в честности, постоянстве, заботливости, преданности государству, так что, по-видимому, едва ли уместно восхвалять его красноречие, которым он дивно превосходит других[6266], — хотя в нем больше проявляется сама мудрость: так он усовершенствовался путем строгого суждения и большого искусства в самом истинном роде красноречия; он так трудолюбив и неусыпен в своем рвении, что больше всего следует быть благодарным не его дарованию, которое у него чрезвычайно велико.

2. Но меня увлекает приязнь: ведь назначение этого письма не похвала Мессале, особенно раз оно — к Бруту, которому и его доблесть известна не меньше, чем мне, а эти самые стремления, которые я хвалю, известны лучше. Когда я огорчался, отпуская его от себя, для меня было облегчением одно — что он, выезжая к тебе, словно к моему второму я, и выполнял долг и домогался величайшей похвалы. Но об этом достаточно.

3. Теперь, после очень длинного перерыва, перехожу к одному письму, в котором ты, за многое воздавая мне, порицал одно — что в назначении почестей я, по твоим словам, слишком щедр и как бы расточителен[6267]. Ты порицал меня за это: другой, быть может, — за то, что я в осуждении и наказании несколько суров, или, быть может, ты — за то и другое; если дело обстоит так, то желаю, чтобы мое суждение и о том и о другом стало вполне известно тебе, а не только для того, чтобы применить выражение Солона, который был и мудрейшим из семерых и единственным из семерых[6268], составившим законы: он сказал, что государственный строй поддерживается двумя вещами — наградой и наказанием[6269]; разумеется, и в том и в другом деле существует мера, как и в остальных, и какая-то середина и в том и в другом отношении. Но в этом месте я намерен обсуждать не такой важный предмет.