Письма к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту

4. Считаю нелишним открыть, что именно преследовал я во время этой войны, высказывая свои мнения[6270]. Ты не забыл, Брут, о какой оплошности с вашей стороны после гибели Цезаря и ваших памятных мартовских ид[6271] я говорил и какая, по моим словам, буря угрожала государству: великая погибель будет отвращена благодаря вам; большое пятно стерто с римского народа; вы стяжали божественную славу, но орудия царской власти переданы Лепиду и Антонию, один из которых более непостоянен, другой более гадок, но оба боятся мира, недруги спокойствию; в то время как они горели жаждой потрясений в государстве, у нас не было оплота, который мы могли бы противопоставить им: ведь граждане единодушно поднялись во имя сохранения свободы; (5) я был тогда чересчур деятелен[6272], вы, пожалуй, более мудро[6273] оставили тот город, который вы освободили[6274]; Италию, заявлявшую вам о своей преданности, вы не поддержали. И вот, видя, что Рим в руках у братоубийц, и что ни ты, ни Кассий не можете безопасно находиться в нем и что он захвачен Антонием с помощью оружия, я решил, что и мне следует выехать: ведь омерзительно зрелище государства, захваченного нечестивыми, когда возможность прийти на помощь исключена; но дух — такой же, как всегда проникнутый любовью к отечеству, — не мог мириться с уклонением от угрожавших ему опасностей. Поэтому, на половине пути в Ахайю, когда в дни этесий австр[6275], как податель противоположного совета, отнес меня назад в Италию, я увиделся с тобой в Велии и испытал сильное огорчение: ведь ты отступал, Брут, отступал, так как, по утверждению наших стоиков, мудрые не обращаются в бегство.

6. Как только я приехал в Рим, я тотчас выступил против безумия и преступления Антония[6276]; когда я возбудил его против себя, я начал принимать подлинно Брутовы решения для освобождения государства — ведь это свойственно вашей крови[6277]. То, что остается, долго пересказывать, и это следует пропустить; ведь это обо мне; говорю одно: этот юноша Цезарь[6278], благодаря которому мы до сего времени существуем, если мы хотим признать истину, вытек из родника моих советов.

7. Я воздал ему почести, в самом деле, только должные, Брут, только необходимые. Ведь как только мы начали восстанавливать свободу, когда даже божественная доблесть Децима Брута еще не пришла в движение так, чтобы мы могли знать это[6279], и весь оплот был в мальчике[6280], который мог бы отвести удар Антония от нашей шеи, — какой только почет ему не следовало назначить? Впрочем, я тогда воздал ему похвалу на словах, и то умеренную; я предложил предоставить ему военную власть, которая, хотя и казалась почетной для его возраста, всё же была необходима тому, кто имел войско. В самом деле, что такое войско без военной власти[6281]? Филипп[6282] предложил поставить статую, ускорить соискание[6283] — сначала Сервий[6284], а затем — еще больше — Сервилий[6285]; тогда ничто не казалось чрезвычайным.

8. Но люди почему-то легче оказываются благосклонными, когда они в страхе, нежели благодарными после победы. Ведь когда после освобождения Децима Брута[6286] засиял тот в высшей степени радостный для государства день[6287], бывший случайно днем рождения Брута, я предложил, чтобы в фастах[6288] к этому дню было приписано имя Брута, и в этом я последовал примеру предков, которые оказали этот почет женщине Ларенции[6289], которой вы, понтифики, обычно совершаете жертвоприношение в Велабре; когда я воздал это Бруту, я хотел, чтобы в фастах была сделана навеки запись о радостнейшей победе. Но я узнал, что в тот день в сенате недоброжелателей несколько больше, чем благодарных[6290]. В те же самые дни я осыпал — если ты так хочешь — почестями умерших: Гирция и Пансу, даже Аквилу[6291]; кто это будет порицать, кроме тех, кто, отбросив страх, забудет о минувшей опасности.