Письма к Безымянной

Я превращаюсь в совсем нелюдимое существо и боюсь порой сам себя, родная. Но, видимо, правда ничего не поделать. Ведь я злюсь, очень злюсь, а в особенно темные минуты думаю об ужасном, о том, что не должен говорить, но и удержать не могу. Так вот. Порой твоя цена кажется мне возмутительно, несправедливо высокой. Я задаюсь вопросом: если бы ты спросила, просто спросила, променял бы я тебя на Карла? Ты не спросила, спасая его от наших с Иоганной родительских грехов. Это твое право, да, не за это ли я люблю тебя, не за это ли признаю, что ты мудрее и выше? Но если бы спросила… о, если бы спросила, скорее всего, мой ответ оттолкнул бы тебя. К этому ли я стремился годами, стараясь быть великодушным и создавать прекрасное? Эту ли маску лепила мне судьба пальцами властными и сильными, как у покойного Дейма? Наверное, нет. Этой маски я боюсь. Прости. Прости, не читай, забудь. Я останавливаюсь здесь, чтобы не сделать хуже. Да сжалится надо мной Небо.

Осень тянется, из пестрой становится тусклой – а они все не уезжают. Карл поправляется, но время от времени просыпается от кошмаров; Людвигом периодически овладевают острые боли в голове, желудке, груди – и он, оправдываясь ими, лежит сутки напролет. Николаус не возражает, он заботится то об одном, то о другом госте, когда не занят делами, а когда занят – по дому снует Мали.

Она старается быть хозяйкой, хотя видно, что ей страшно. Она заговаривает там, где молчит мать, и неуловимо напоминает фею – ту, которая предпочтет помочь людям скрытно, нежели явит себя. Раз в несколько дней Людвиг находит в своей башенной комнатушке букеты поздних цветов или сухих листьев; такие же появляются у Карла. На фортепиано каждую неделю стоят свежие ноты – правда, все ноты вальсов. Карл играет, играет бегло, но хорошо. Амалия не танцует, стесняется – но, сидя и слушая, грациозно поводит головой. Мать ее не слишком одобряет эти посиделки, особенно когда дети задерживаются допоздна; Николаус происходящее не комментирует, но есть ощущение, что ему как раз вальсы нравятся: забредя случайно в комнату, он как-то меняет походку на более изящную и щелкает пальцами, и вид его становится таким глупым и довольным, что Людвиг старается спрятать глаза. Таким он брата не видел… пожалуй, никогда.

«Почему ты похожее не сочиняешь?» – как-то после ужина выводит Нико в его разговорной тетради. Людвиг в первый миг решает, что его теперь подводят еще и глаза, потом все же смеется, на деле стараясь скрыть тоскливое раздражение:

– А почему слоны не ныряют за жемчугом?

Брат качает головой, быстро пишет:

«Моей дочери было бы приятно… – Рука замирает. В лицо бросается краска. Он уже не знает, как исправить текст, поэтому просто продолжает: – …Получить вальс от тебя».

– Дочери, – удивленно повторяет Людвиг. Нико, собрав всю храбрость, поднимает взгляд. – Нет, нет, дочери, значит, дочери. Что же касается вальсов, – тему лучше скорее увести, – знаешь, есть у меня издатель с забавной фамилией Диабелли, так вот он тоже баловался раньше сочинительством и подсунул как-то мне свой вальс. Попросил набросать вариации. Я сделал целых тридцать три штуки, но, представь себе, ни под одну не оказалось возможно танцевать. Под одни, по словам бедняги, хотелось скорее лечь и умереть, другие, наоборот, были такими бешеными, что станцуй – упадешь в кружении и сломаешь шею себе или партнерше. Так что…

– Жаль. – Забывшись, Николаус говорит это вслух, но Людвиг читает по губам. А в глазах видит совсем иное – благодарность за такт.

– Нико, – окликает он, надеясь, что говорит достаточно тихо. – Нико, если бы ты знал, как я завидую тебе.

Брат бледнеет. Нет, лицо становится серым. Как и всегда, понял больше, чем услышал.

– Что с тобой происходит? – снова удается прочесть по губам, но ответ очевиден.

– Ничего. Со мной больше ничего не происходит, возможно, в том и беда. Забудь.

Николаус качает головой, кажется, тянется навстречу, но Людвиг резко встает. Выходя из столовой, он сталкивается с Амалией, слабо улыбается ей и проходит мимо. Зависть его жжется, распуская иглы в желудке. Но он старается не обращать на это внимания.

У моей любви к семье долгий путь, родная, ты знаешь, – и часть я по-прежнему не прошел, а может, и не пройду. По разным причинам мне все еще сложно, нет, стало еще сложнее простить отца. У меня мало светлых воспоминаний о Каспаре, и сквернейшее эхо его нрава порой оживает в Карле, но Нико…