Письма к друзьям

Христос – единственный из философов, магов и т. д., кто утверждал как главную истину вечность жизни, бесконечность времени, небытие смерти, ясность духа и самопожертвование как необходимое условие и оправдание существования. Он прожил чистую жизнь и был величайшим из художников , ибо пренебрег и мрамором, и глиной, и краской, а работал над живой плотью.

Иначе говоря, этот невиданный художник, почти непостижимый для такого грубого инструмента, как наш современный нервный и тупой мозг, не создавал ни книг, ни картин, ни статуй: он во всеуслышание объявлял, что создает живых , бессмертных людей. Это чрезвычайно важно, и прежде всего потому, что это – истина.

Этот великий художник не писал книг; христианская литература в целом, бесспорно, привела бы его в негодование, и лишь немногие ее произведения, например евангелие от Луки и послания апостола Павла, столь простые в их грубо воинственной форме, избегли бы его осуждения. Христос, этот великий художник, гнушался писанием книг об идеях (ощущениях), но не пренебрегал живой речью, особенно притчами. (Каков сеятель, такова жатва, какова смоковница, и т. д.)

И кто осмелится нам сказать, что он солгал, когда, с презрением предрекая гибель творений Рима, возгласил: «Твердь небесная и земная прейдет, а слово мое пребудет».

Эти бесхитростные слова, которые он, как расточительный вельможа, не соблаговолил даже записать, – одна из высочайших, нет, высочайшая вершина, достигнутая искусством, ставшим в его лице подлинно творческой силой, чистой творческой мощью.

Эти размышления, дружище Бернар, ведут далеко, очень далеко, поднимая нас над самим искусством. Они раскрывают нам искусство делать жизнь, искусство жить вечно.

Они имеют отношение и к живописи.

Покровитель художников св. Лука, врач, художник, евангелист, чей символ, увы, простой вол, на то и существует, чтобы вселять в нас надежду.

И все же до чего убога наша собственная подлинная жизнь, жизнь художников, влачащих жалкое существование под изнурительным бременем трудного ремесла, которым почти невозможно заниматься на этой неблагодарной планете, где «любовь к искусству нам любить мешает».

Однако, поскольку ничто не исключает предположения, что и на других бесчисленных планетах и солнцах также есть линии, формы и краски, мы вправе питать относительную уверенность в возможности заниматься живописью в лучших условиях иного существования – явление, пожалуй, не более сложное и не более поразительное, чем превращение гусеницы в бабочку, белой личинки в майского жука.

Это существование художника-бабочки, возможно, будет протекать на каком-нибудь из бесчисленных светил, которые не более недоступны для нас после смерти, чем при жизни черные точки, символизирующие города и селения на географической карте.

Наука, научное исследование кажется мне инструментом, у которого большое будущее.

Ведь предполагалось же когда-то, что Земля плоская. И это было правдой: она и сегодня такая – от Парижа до Аньера, например. Но это не помешало науке доказать, что Земля круглая. Этого в настоящее время никто не оспаривает.

Несмотря на это, еще теперь верят, что жизнь плоска и ограничена рождением и смертью.

Однако и жизнь, вероятно, тоже кругла и своей протяженностью и объемом намного превосходит ту сферу, какая нам пока что известна…

Не исключено, что будущие поколения разрешат этот интереснейший вопрос, и тогда наука – да не прогневаются на меня ученые – сама придет к выводам, более или менее соответствующим изречениям Христа насчет другой половины существования.

Как бы то ни было, ясно одно: мы художники реальной жизни и должны дышать, пока дышится.

Ах, как изумительна картина Делакруа «Ладья Христа на море (sic) Генисаретском»! Он, с его светящимся бледно-лимонным нимбом, спящий на фоне группы оцепеневших от страха учеников – трагически-фиолетового, темно-синего, кроваво-красного пятна, в страшном изумрудном море, вздымающемся до самого верха рамы. О, какой гениальный эскиз! Я сделал бы тебе наброски, если бы не устал: в течение трех или четырех дней я работал с моделью – писал зуава и совершенно обессилел; письмо же к тебе, наоборот, успокаивает и рассеивает меня.

То, что я намалевал, очень скверно: сидящий зуав – карандаш; эскиз зуава на фоне совершенно белой стены – масло и, наконец, его портрет у зеленой двери с несколькими кирпичами оранжевой стены. Все это жестко, словом, безобразно и плохо сделано. Однако, поскольку тут я борюсь с подлинной трудностью, это может облегчить мне работу в будущем.

Фигуры, которые я делаю, почти всегда кажутся мне самому отвратительными; посторонним – и подавно; и все-таки именно работа над фигурами укрепляет тебя, особенно если это делается другим способом, чем тот, которому, например, нас учат у господина Бенжамена Констана.

Твое письмо доставило мне большое удовольствие, наброски весьма, весьма интересны, очень тебе за них благодарен. Я тоже пошлю тебе на днях рисунок; сегодня же я к вечеру совсем выбился из сил: голова, правда, свежа, но глаза устали отчаянно.