Письма к друзьям

[Арль, конец июня 1888]

Не знаю, что я сунул во вчерашнее письмо вместо прилагаемого здесь листочка с соображениями по поводу твоего последнего сонета. Я настолько устаю от работы, что вечером хотя и отдыхаю за письмами, но похож на разлаженную машину – так выматывает меня проведенный на солнцепеке день. Вот почему я вложил в письмо какой-то другой листок вместо этого. Перечитав вчерашний листок, оставляю его в первоначальном виде: мне он показался достаточно разборчивым, и я решил отправить его тебе.

Сегодня – еще один день тяжкой работы. Что бы ты сказал, посмотрев на мои полотна? Ты вряд ли обнаружил бы в них добросовестные и чуть ли не робкие мазки Сезанна.

Но так как в данное время я пишу, в сущности, ту же местность – Кро и Камарг, хотя и в несколько ином плане, у нас с ним могло возникнуть известное сходство в цвете.

Как знать! По временам я невольно думал о Сезанне – именно в тех случаях, когда видел его неловкий мазок в некоторых этюдах. Прости мне слово «неловкий», но он, наверно, писал эти этюды, когда дул мистраль. Проведя чуть ли не половину времени в борьбе с теми же трудностями, я понял, почему мазок у Сезанна то очень уверенный, то кажется неловким: его мольберт качался.

Подчас я работал исключительно быстро. Недостаток ли это? Пусть так, но я ничего не могу поделать!

Например, полотно «Летний вечер» размером в 30* я написал всего за один сеанс. Возвращаться к нему невозможно – я его испорчу, а к чему? Ведь для того, чтобы написать его, я нарочно вышел на улицу в самый разгар мистраля. Разве мы не ищем скорее напряженности мысли, чем уравновешенности мазка? И разве спокойный и неизменно ровный мазок в данных обстоятельствах при работе по первому впечатлению на месте и с натуры возможен? Ей-богу, это мне кажется не более реальным, чем фехтование по всем правилам во время штурма.

Я отослал твой рисунок брату и попросил продать его.

Если брат сможет, он это сделает, потому что хорошо знает, как мне хочется, чтобы продалась какая-нибудь из твоих работ.

Если захочешь, я оставлю для обмена с тобой голову зуава, которую я написал. Но разговор об этом пойдет только в том случае, если я тем временем сумею помочь тебе что-нибудь продать.

Это будет ответом на твой этюд публичного дома. Я уверен, что, доведись нам обоим написать бордель, мы бы использовали как тип этюд головы зуава. Ах, если бы несколько художников объединились, чтобы совместно работать над большими вещами! Искусство будущего еще покажет нам такие примеры. Картины, необходимые современности, следовало бы писать нескольким художникам вместе, иначе не справиться с материальными затруднениями. Но, увы, до этого нам еще далеко: искусство живописи движется вперед не так быстро, как литература.

На этот раз, как и вчера, я опять пишу тебе в спешке и совершенно без сил; сейчас я даже не в состоянии рисовать – утро в полях окончательно меня вымотало.

Как утомляет здешнее солнце! Я не способен даже оценить свою собственную работу; я не вижу, хороши или плохи мои этюды. У меня есть семь этюдов хлебного поля; к несчастью, не по моей вине, все это лишь пейзажи – пейзажи цвета старого желтого золота, которые я выполнял быстро, быстро, быстро, как торопливый жнец под палящим солнцем, который молча силится убрать побольше хлеба.

Я говорю себе, что ты, вероятно, удивляешься, видя, как мало я люблю Библию, которую тем не менее частенько пытался изучать. Мне кажется, что с точки зрения искусства она превосходит или, по крайней мере, отличается от творений древних греков, индусов, египтян или персов лишь в одном – в том, что касается Христа. Повторяю, Христос – больше художник, чем настоящие художники: он работает над живой плотью и духом, создает людей, а не статуи. Так вот, как художник, я чувствую себя волом, но восхищаюсь быком, орлом и человеком с благоговением, которое мешает мне стать честолюбцем.

Твой Винсент.