Письма к незнакомке

Спасибо, что вспомнил обо мне. Неделю я провела в невероятных волнениях, терзавших мою бедную голову; душевное же мое состояние в некотором роде ничуть не лучше, чем у царя Мидаса, и я испытываю потребность беседовать с тростником.— Покуда у меня нет никаких причин жалеть о моей дерзости. В сочетании с величайшей осторожностью она, кажется мне, приносит больше пользы, чем вреда, поскольку благодаря ей можно узнать и полюбить тень великого человека.— Осторожность •способствовала тому, чтобы, как ты мог уже заметить, сбить любопытных со следа, а главное сбить со следа самого автора статьи ⁴.— Попытайся разыскать, что написал по поводу этого издания Тэн². Весьма меня удовлетворяет и помогает совладать с нервами то, что достоинства женщины не попрано и ее честь остается вне игры. Конечно, ее портреты слишком льстивы, но такою она видится другу. И жаловаться тут не приходится.

Я вполне согласна с тобой по поводу того, что происходит в Версале³. Так и хочется отправить парламентаризм куда-нибудь подальше.

Г. Бл...⁴ умирает, что меня очень мучает. Дни и вечера я провожу с >его близкими друзьями.

3

Париж, 6 февраля 1874.

Я собиралась писать тебе, полагая, что Незнакомка тебя хоть сколько-нибудь интересует.”¹¹² Если бы только она думала, что протянет пороховую нитку, которая, вспыхнув, ярко высветит ее лицо, она бы еще дважды подумала, однако сожаления дела не меняют. Я терпеливо сносила эти слухи, храня сдержанность и достоинство. Я не приняла ни единого приглашения, ни от кого, кроме ближайших друзей; я ни разу не поддержала разговора на эту тему; я позволила людям думать все, что им заблагорассудился, прося их лишь не обсуждать этой темы со мною.— В Булони ты скажешь, что тебе известны только слухи, распускаемые газетами ¹¹²; что ты пытался меня расспрашивать, но я просила тебя не говорить со мной об этом; к тому же, ты считаешь, что всем сплетням этим недостает правдоподобия. Посылаю тебе подборку прессы, которую прошу прочесть, ибо в ней превосходно отражена вся эта странная история. <...>

ЖЕННИ ДАКЕН. СОМНЕНИЕ

Не never spoke of lovef Mrs. Gore •.

Твердил он, что мой вид и робок, и уныл,

Хоть у меня глаза, как день погожий, ясны;

Что лицезреть меня счастливой жаждет страстно,

Но о любви не говорил!

Твердил он, что нежней звук слов моих печальный,

Чем ветерок в закатной тишине;

Что часто следит, как на воде зеркальной Свою надежду я баюкаю в челне.

Глухие двери отчужденья,

Где укрывалась я от мира, он раскрыл И в жизнь мою привнес смятенье,

Но о любви не говорил!

Твердил он, что своей веселостью смиренной Его пленяю и волную я,

И спрашивал, ужель не видит во вселенной Родной души душа моя.

Что это? Ложь? Иль испытанье?

Страх иль надежду он в меня вселил?

В ответ услышал он стенанье,

Но о любви — нет, не заговорил!

Леона ¹¹².

ПРИЛОЖЕНИЯ

Л. Д. Михайлов

ПРОСПЕР МЕРИМЕ В СВОИХ ПИСЬМАХ

...Меня нимало не тревожит мысль, что письма мои в один прекрасный день будут изданы -при жизни или посмертно.

Я. Мериме.

1

Порой случается, что частные письма, интимная переписка двух или нескольких корреспондентов может вдруг стать большой литературой, читаемой с не меньшим волнением и интересом, чем увлекательнейшие романы или же отмеченные неподдельной силой чувства сборники стихов. Тут, конечно, очень многое зависит от того, кто эти письма писал: большой ли писатель был их автором, сумел ли он вложить в них жар души и метания сердца, но также, вне всяких сомнений — литературное мастерство, т. е. продуманность композиции и стиля, само точное ощущение жанра письма как подлинного человеческого документа.

В отдельные периоды истории литературы эпистолография выделяется во вполне определенный, хорошо осознаваемый современниками литературный жанр. В нем складываются и свои внутренние законы, и закономерности читательского восприятия. Помимо чисто художнических приемов, определенных риторических правил, на первый план обычно выдвигаются неподдельность человеческого документа, непосредственность чувств и мыслей, открытая, подчеркнутая исповедальность.

При этом может так случиться, что из всего творческого наследия автора письма его оказываются едва ли не самым интересным и ценным. Возможны даже такие случаи, когда эпистолография —* это единственное, чем вошел он в историю словесности. За примерами вряд ли надо далеко ходить — таковы Плиний Младший, госпожа де Севинье, Честерфилд или президент де Бросс.

Не приходится удивляться, что непосредственность и сиюминутность письма, его документальность были широко использованы как литературный прием, что положило начало фиктивным эпистоляриям, где автор письма становился литературным персонажем, а переписка выстраивалась в соответствии с хорошо продуманным, подчас достаточно сложным развитием сюжета. Произведений, написанных в форме писем, переписки двух или нескольких корреспондентов,— великое множество. Есть здесь и свои бесспорные шедевры.