Письма к сыну

И мы поехали. Земля только-только освободилась от снега и теперь дышала облегченно, свободно, вбирая в себя теплые лучи, кислород. Метрах в ста от дороги бежал Тобол. По весне он был широкий, наполненный, одним словом, река как река. А рядом, в пойме, блестели озерца. Их было теперь много в середине апреля, и все они играли, переливались, как кусочки стекла. А высоко над ними кричали чаечки. Такие белые, белоснежные чаечки.

— Скоро улетят они, отлетают… — сказал председатель и грустно-грустно посмотрел на меня.

— А почему? — Я не понял, не догадался.

— Работать надо с поймой — вот почему. А теперь, смотри, все запущено. И озерки эти пересохнут в июле. А многие из них уже не поднимутся… Ну вот погляди внимательно. — Он показал рукой и вправо и влево. — Вон сколько их, пустых, бочажек и впадинок. По ним раньше вода текла, а теперь один ил затвердел да земля… Эх, поднялись бы те старики да спросили отчетик!

— А при чем тут старики?

— А при том, дорогой! — Он уже давно со мной перешел на «ты». — А при том, при том — неужели не видишь?! У них же тут сотню лет назад была целая система, своя ирригация. Каждое озеро соединено было с малым озерком, а то с другим да с третьим, с десятым… И по этим канавам в половодье шла вода из Тобола. И потом хватало ее и для карася, и для птицы. А трава тут в пояс была — запомни… И не смейся — в пояс, в пояс, застревали литовки… — Мы далеко отошли от машины, и он мне все показывал и показывал эти овражки со столетней историей. А я слушал его, поражался — да как же я, как же я? Вроде вырос здесь и родился, вроде знаю здесь каждую кочку, а вот не догадался, не понял я, что это все наши деды и прадеды! И копали вручную — одной лопатой да ломиком, и даже не лопатой — своею настырностью, потому что болело у них сердце за каждое озерцо, малое, безымянное. За каждую былинку болело на родных моих утятских лугах. И, точно бы читая мои мысли, председатель прищурился:

— А теперь и трактора у нас, и бульдозеры, а до чего довели. Горе-хозяева… Нет, ты скоро этих лугов не узнаешь! — Он сказал это и сразу замкнулся. И лицо как-то сжалось, осунулось. Я понял: председатель что-то задумал:

— Как ты предполагаешь, нынче будет большая вода? — спросил неожиданно и посмотрел мне прямо в глаза.

— Вряд ли большая-то. Не те сейчас времена. Это раньше…

— Это мы знаем, знаем… — повторил он несколько раз и вздохнул. И опять мне показалось, что он что-то задумал…

Так и есть: на другой день по утятским лугам уже ходил «Беларусь» с экскаваторной малой лопаткой, а в кабине сидел лучший механизатор колхоза, большой друг природы — Коля Комарских. Целую неделю Коля вел рвы и канавы по старым, столетним отметинам. И всю неделю эту работу придирчиво проверял сам председатель. А иногда он брал прутик и что-то подолгу чертил им по теплой сырой земле. Его чертеж понимал с ходу Коля Комарских и вот уж снова гнал свой «Беларусь» куда-то в ложбинку. А потом Коля получил и подмогу — пришли трактора и машины…

В те дни я и встретил председателя в нашем клубе. За длинным-длинным столом — через всю стену — сидели ветераны войны и знатные люди. Вот они, наши солдаты, наши герои: Иван Сергеевич Иванов и Алексей Михайлович Баженов, Иван Иванович Волков и Василий Александрович Нетунаев… Как их мало уже осталось, как их надо хранить нам, как самое дорогое… О многом уже было сказано за тем столом — и про Берлин, и про Прагу. И вот теперь они сидели молча, и кое-кто из них плакал. Ах, эти слезы, скупые мужские слезы! И как забыть вас, как пережить!.. А рядом звучала музыка и тихий бархатный голос выговаривал давно дорогое, знакомое: «С берез неслышен, невесом слетает желтый лист…» — какая светлая, какая возвышенная печаль! Под нее прошли и детство мое, и юность, и мне всегда казалось, как-то неотвратимо казалось, что лучше этих звуков и нет ничего. Ведь такая сила, такая печаль… А рядом, рядом совсем — надежды… И пусть проходят годы и годы, и пусть время несет утраты и расставанья, и пусть никогда-никогда уж не встанут солдаты из тех глубоких братских могил, но все равно однажды вернется радость, а вместе с нею придет и жизнь… И эти звуки опускались в тебя и отнимали дыхание. И потому у многих были мокры глаза… Сидел тут и Виктор Федорович Архипов — наш председатель. Он давно уже всех поздравил и ро́здал от правления подарки. А теперь сидел молча, о чем-то думал.

— Ты што, Федорович, опечалился? Народ тебя принял у нас, доверился, — сказал ему кто-то из ветеранов. — И ты хорошо повез нашу телегу, а мы уж возле тебя…

— Хорошо, да не совсем. — Он закусил губу, прищурился.

— Ниче, ниче. Ты хрестьянин, и мы с тобой по-хрестьянски…

— Вот-вот! — Он улыбнулся и вдруг в упор посмотрел на меня.

— На лугах уже был? Только честно?..

Я смутился. Он застал меня своим вопросом врасплох.

— Я вижу, что не был. Вот тебе задание — побывай.