Письма к утраченной

Родильное отделение представляло собой особый замкнутый мирок. Мужчинам сюда доступа не было. Лишь один час в сутки, вечером, появлялись те немногие отцы, что остались в тылу; входили боком, сидели как на иголках. Здесь, в родильном отделении, война казалась чем-то далеким, почти нереальным – в то время как весной сорок четвертого англичане были объяты чувством, что война не кончится никогда. Роженицы, сидя на кроватях, преспокойно вязали, да не солдатские грубые носки, а миниатюрные чепчики и пинетки. Уютно шелестела в пальцах молодой матери мягкая лиловая или бежевая нитка – на приданое младенцам пускали довоенные кардиганы из ягнячьей шерсти. Приладив дитя к соску бледной, в синих прожилках, молочной железы, женщина начинала разговор, его тут же подхватывали. Многодетная Хильда Гудолл не уставала давать советы неопытным мамашам.

– Что бы там сестры ни говорили, милочка, а я по опыту знаю: нельзя спящее дитя будить лишь затем, чтоб накормить его. Уж поверьте мне: когда малыш проголодается, он даст вам знать. Так что не подхватывайтесь среди ночи сами и дитя не тревожьте. И вам, и ему необходим сон.

Хильда, огромная, дряблая, как молочное желе, только что произвела на свет седьмого ребенка. Она утверждала, что отдыхает от остальных, только пока рожает очередного. Женщины в палате скоро поняли, что имеет в виду Хильда, когда вечером в палату ввалился целый выводок чумазых, шумных Гудоллов. Именно юный Рэймонд, последнее дополнение к выводку, и разбудил Стеллу в ту ночь.

По сравнению с Гудоллами ее девочка казалась сущим ангелом. Когда бы ее ни принесли на кормление, малышка крепко спала. Другие матери обсуждали цвет глаз своих младенцев, и Стелла вдруг сообразила, что не может ответить на простой вопрос: а у ее дочки глазки тоже темно-голубые, как у большинства грудничков? Девочка лежала у нее на руках вялая, пассивная, сомкнутыми веками будто отгораживаясь, защищаясь от мира. Она не тянулась, как другие малыши, ротиком к материнскому соску, не причмокивала, не размахивала крохотными кулачками, да и молоко тянула еле-еле. Чуть напряжет ротик, а через минуту словно забывает, что нужно кушать, и, глядишь, уже дремлет. Поначалу Хильда уверяла Стеллу: как только прибудет молоко, девочка изменится. Но случилось наоборот. Молоко начинало прыскать струйками ровно в тот момент, когда девочка совершенно теряла интерес к материнской груди. Малышка чуть не захлебывалась, кривила забрызганное молоком личико, хныкала. Плач у нее был особенный – будто кошка мяукает. Стелла сразу научилась отличать его от звуков, издаваемых другими младенцами.

Сестры только хмурились, забирая девочку.

– Странная она все-таки, – не уставала твердить Хильда. – Голова-то, голова какая огромная. Не удивительно, что вы, милочка, насилу разродились.

Стелла из вежливости отмалчивалась. По сравнению с Рэймондом Гудоллом, неизменно отрыгивавшим все потребленное молоко и лопоухим, ее девочка была само совершенство. Пусть у нее кровоподтек на личике (кстати, он уже пожелтел, значит, скоро рассосется) – более восхитительного существа Стелла и вообразить себе не могла.

Вдобавок и Чарлз откровенно любовался дочкой. Как викарий, в обязанности которого входит посещать больных, он имел более свободный доступ, в том числе и в родильное отделение, а круглый воротничок и пустой рукав гарантировали Чарлзу почтение со стороны медперсонала. Самостоятельно поднять дочку он не смог, но сестры уж постарались, с комфортом уложили ее на единственную руку преподобного. Чарлз ходил к Стелле почти ежедневно, обычно с Адой или Марджори. Один раз он появился в компании мисс Бёрч.

– Как ты хочешь ее назвать?

– Хороший вопрос, дорогая. Должен признаться, я не думал об именах для девочек. Может, назовем ее Лиллиан, в честь моей матери…

– Дэйзи, – сонно возразила обложенная подушками Стелла. – Я бы назвала ее Дэйзи.

Чарлз несколько растерялся, но на выручку Стелле пришла мисс Бёрч.

– Восхитительное имя. Дэйзи. В нем – вся свежесть весны[29].

Почти каждый день менялись соседки по палате, и вот наконец Стеллу тоже выписали. Она пролежала дольше обыкновенного, потому что девочка по-прежнему едва брала грудь. День за днем Стелла чувствовала, как растет раздражение медсестер, как они все меньше стараются скрывать его – словно Дэйзи нарочно упрямилась, а сама Стелла из вредности не желала повлиять на дочь.

В затхлом приходском доме лопнул радужный, переливчатый пузырь, в котором до сих пор пребывала Стелла. Женские запахи – грудного молока и хозяйственного мыла – сменились неистребимой вонью вареной капусты. Дэйзи тоже, казалось, почувствовала перемену. Она стала капризной, беспокойной, плохо засыпала и хныкала своим тонким, пронзительным, неестественным для человеческого существа голосом порой по несколько часов кряду.

– Бедняжка всегда полуголодная, – ворковала над ней Ада. – Может, попробовать дать ей немного муки с водой?