Письма к Вере

Любовь моя милая, счастие мое, знаешь, роман будет называться иначе, – к его первоначальному заглавию я прибавляю одну букву, и отныне он будет называться «Дар». Хорошо, правда? Зуд музовой у меня страшный, так бы и погрузился сейчас в свою частную бездну – не говоря о том, что здорово хочется пробраться вновь сквозь «It is mе» и «Despair». Вчера вечером я благополучно вернулся в Париж. Раут у Зиночки (третьего дня) был очень веселый – между прочим я добыл много адресов для посылки билетов (здесь). Вчера утром ездил с Зиночкой покупать кой-какие штучки – боюсь, что будут меня бранить. Григорий Абрамович оставил излишек у нее же, но Кирилл об этом не знает. Он мне все больше и больше нравится, Григорий Абрамович. Сообразительный, дельный, красивый. Каюсь – приехал вторым классом, но я стар и гузок тощ, – устал от путешествий. Опять увидел Эйфелеву башню, стоящую в кружевных панталонах, со световыми мурашками, пробегающими по спине. Все это на фоне восхитительного, обращенного Бог весть к кому, в общем совершенно потерянного заката. Мое французское чтение грозит быть очень пышным. Вступительную речь, на девяносто персон, произнесет Марсель (который сейчас деятельно читает «Despair»). Душка моя, это будет только 25-го сего месяца, а 26-го такой же вечер, но по-русски, у Кянджунцевых с примесью Буниных и Шик, так что вернусь 27-го. Я позвонил Люсе и рассказал ему это, а то mon premier movement было отказаться от всего этого ввиду удлинения моего здешнего пребывания; но, по-видимому, стоит остаться. Напиши мне, пожалуйста: 1) адрес Heath’а (Лонгу я написал), 2) раздать ли добрым знакомым экземпляры «Отчаяния» или, может быть, попробовать сбыть на русском вечере, 3) любишь ли ты меня еще.

«Подвиги» от Коварского я получил. Для Mlle Пельтенбург есть жених – приезжающий из Конго, бельгиец русского происхождения, кузен Зинин, состоятельный и положительный. Меня немножко раздражает жена Элленса (Марся Марковна), упорно проводящая параллель между ее мужем и мной вплоть до того, что жены одной национальности. Но что в чудесном его «Naïf», который я сейчас читаю, есть абзац, почти буквально соответствующий тому месту в «Mlle О», где говорится о «fente» или «barre lumineuse» (у него «perche lumineuse», что гораздо лучше!), это тоже правда. А он со своими выдающимися глазами, которые точно вылезают из глазниц, оттого что сдавили его (впалые до болезненности) щеки, – милейший.

Ирина Кянджу Брунст (вот довольно пошлая описка) старается изо всех сил наладить вечер. Она усердно берет уроки немецкого языка – не у эллина, – что мне понравилось, а Саба все расспрашивает про Кирилла – не сознавая, впрочем, тогдашнее свое свинство. Зензинов проболел те три дня, которые я отсутствовал, и сейчас лежит еще, – страшно похожий (ибо весь окружен книгами, бумагами, что-то пишет, подняв костлявые колени под одеялом) на картину немецкую «Arme Dichter». Под подушкой медальон – Амалии.

Душка моя, au fond можно было бы теперь переехать. На днях, думаю, выяснится судьба «Mlle О» – не знаю, позвонить ли Полану или ждать от него известия. Посмотри, все ли длиннее средняя ресничка всех остальных, как прежде, – мы что-то последнее время не смотрели. Ты пишешь о его новых словах Зине, а я их не знаю. Лапки мои. Я, кажется, разучился его одевать!

Бальмонт по ночам ходил по улицам, ругал французов кошонами, выискивал розетку, чтобы ее сорвать, бывал бит – и друзья отыскивали его по всем участкам. Теперь он в сумасшедшем доме – и показывает посетителям дерево, в котором сидит и поет желтый ангел. Тепло, идет дождик, кот Николай спит у меня на кушетке, уткнув лицо в хвост, жуя что-то, во сне шевеля серебристым усом.

Вышло нынче неинтересное какое-то письмо, но я очень люблю тебя, мое существо милое, бесценное, душенька моя. I would like you to come in just now. Просрочу визу.

Душка моя, пришел Дастакиан, так что кончаю.

Люблю тебя.

В.

148. 21 февраля 1936 г. Париж, рю де Версаль, 130 – Берлин, Несторштрассе, 22

Любовь моя,

с русским вечером ничего не выйдет, так что сам выйду отсюда 26-го вечером или 27-го утром, – извещу заранее (хотелось бы по некоторым маленьким и тепленьким соображениям встречного свойства приехать днем!). Душой затеи был Рабинович, оказавшийся наглым шарлатаном. Он деловито крутил что-то, всем руководил, созывал дам, назначил дамский чай у Кянджунцевых – на который ни он, ни дамы, кроме личных двух знакомых Иры, – не явились. Когда ему позвонили, ссылался на флюс и на путаницу в голове. Еще имел наглость позвонить мне и, ни словом не обмолвившись о своем хамстве, пригласить к себе. Я любезно отказался. Я, главное, чувствовал, что он шарлатан, – и отговаривал Кянджунцевых. Глупо.