Письма к Вере

Зимняя ночь

1

Зимнею лунною ночью молчанье

Кажется ровным дыханьем небес…
В воздухе – бледных лучей обаянье…
Благословенные лунным сиянием,
Дремлют аллея, и поле, и лес…

2

Лыжи упругие сладко скрипят;

Длинная синяя тень провожает…
Липы, как призраки черные в ряд,
Странные, грустные, в инее спят…
Мягко сугробы луна освещает.

3

Царственно круглое белое пламя

Смотрит на поле, на снежную гладь…
Зайца вспугну за нагими кустами;
Гладь нарушая тройными следами,
Он пропадет… и безмолвно опять.

4

Нивой пойду… Беспредельна она…

Воздух хрустально-морозный целую…
Небо – сиянье, земля – тишина…
В этом безмолвии смерти и сна
Ясной душой я бессмертие чую.

В. В. Набоков

Все это очень слабо, но и весь журнал тоже очень слабый, с какими-то переводами с норвежского, с романом Тырковой «Добыча» и с такими дамскими стихами:

Изысканный паж с улыбкою фавна,
изнеженный паж уйдет на войну.

Только что мама померила температуру: 38, 2. Очевидно, грипп. Тут нынче очень мрачно. Не забудь сказать мне насчет «Уста к устам». Приеду в среду, благо рифма. ‹…›

105. 18 апреля 1932 г. Прага – Берлин

‹…› Ну что ж, послезавтра, в среду, приеду. Сегодня Кирилл узнает мой точный час прихода поезда. Были мы с ним опять в гнусном заведении, где лениво покуривают три хамоватых чиновника. Паспорт мой остался там. Я должен за ним в среду утром зайти, но на нем, по-видимому, будет какой-то штемпель. Мерзкая и никчемная канитель. Я очень жалею, что вообще затеял это хождение, но мама волновалась, думала, что меня вернут с границы. Она нынче немного лучше себя чувствует, но жар еще держится. Перечитывал я на днях мой перевод «Alice in Wonderland». Есть два-три удачно переданных места. Я, помнится, очень спешил и допустил несколько безграмотностей. Иллюстрации же ужасно пошлые. Неудачная книжка.

Вчера этот балда Петкевич, рассердившись на ребенка за опрокинутую чашку, крепко шлепнул его. Ольга рыдала и приговаривала: «Ты уж лучше меня колоти». Евгения Константиновна говорит, что это уже не первый раз. Мрачный мещанин. «Дети должны бояться отца». Крахмальный воротничок и грязные ноги <ногти?>. А ты бы видела маленького. Нежный, тихий, задумчивый. Шаховской, поймавший за лето несколько редких бабочек вместе с Федоровым, написал мне вчера. Встретимся, мол, в «Очаге». Обычное здесь rendez-vous. Ольга об этом узнала и пришла в дикую ярость. Я сказал ей, что если это ей так неприятно, то, конечно, с ним не встречусь. Ничего не поделаешь.

Помнишь, я тебе писал о некоем Плетневе. Встретив Еленочку (они вместе служат в библиотеке), он сказал ей про меня: «Надменен, аглицкая складка». Обижен, что я предпочитаю Джойса Достоевскому и не люблю Лескова. Зато говорит, что у Раевского лицо принимает какое-то райское выражение, когда он упоминает мое имя. Завтра утром мы с ним идем смотреть коллекцию ископаемых насекомых, вернее, их отпечатков. По нашей старой доброй вестфальской привычке я на днях уронил лампу, и с ней случился разрыв сердца. Думал, что Сережа приедет, но сегодня пришло от него письмо, что приехать он не может. Должен экономить. То есть, по-видимому, друг его должен экономить. Кризис. Друг его плотный, довольно полный сорокалетний мужчина. Сережа, когда последний раз был здесь, показывал снимки. Вот тебе очередной стишок: «I hear a sudden cry of pain! / There is a rabbit in a snare…» Это стихи Джеймса Стивенса, и я их не переписываю.

Я решил в матчах футбольных больше не участвовать, а только тренироваться. Забавно: вот сейчас вошел Кирилл с твоими и Анютиным письмами и с «Последними новостями» с «Камерой». Поговорю с Ольгиным мерзавцем, как мы здесь его называем. «Камеру» надо послать сегодня. От Мульмановича ни гугу. Письмо Анютино валять не буду. Оттого, что я не прочту пушкинского «Фауста» вслух, Союз не погибнет. Так и надо было сказать Гессену. А если он думает, что я собирался читать доклад, то он ошибается. ‹…›

106. 19 апреля 1932 г. Прага – Берлин