Письма к Вере

На собрании говорил Струве, Кирилл Зайцев, Карташёв (изумительно говорит, с плотно закрытыми глазами, с потрясающей силой и образностью), Флоровский и Фондаминский (страшно взволнованный: задели «Новый град»), с большим темпераментом. Меня, конечно, не столько занимала суть, как форма. Поговорил я с Лоллием Львовым и Зайцевым, с Петром Рыссом, с неким журналистом Левиным, который, помнишь, восклицал «я говорю им черным по белому», а сидел я рядом с Берберовой. У нее чудные глаза, искусственным образом, кажется, оживленные и наглазуренные, но совершенно у нее ужасный между двумя передними большими, широко раздвинутыми зубами мысок розового мяса. Она сказала мне, что Фельзен и другой, я запамятовал фамилию, однокашник мой, нашли для меня какое-то прибыльное дело, чуть ли не службу. Во вторник будущий их увижу у нее. Все это кончилось довольно поздно, я едва поспел на метро. Когда я уходил, Струве орал на весь зал с огромным нелепым жестом: «Иван Грозный – сволочь, сволочь». А Карташёв в своей речи сказал о Толстом-мыслителе: «Дурак и извозчик».

Уснул я сразу (я теперь не могу читать перед сном, так <с>он дóлит) и утром сегодня пошел к Милюкову, который живет почти рядом со мной. Бодрый старик, масса бумаг на столе, пианино, радио, он очень любезен и обещал сделать все возможное для успеха вечера. Ни одного слова не спросил о маме, и я тоже молчал. Писал я вчера очень поздно, за полночь лежа в постели, а сейчас только что консьержка разбудила меня: половина десятого. В половине первого – Американский клуб, потом Лукаш, потом Фаяр, потом Клячкина. После ухода Сергея я поехал в «Nouvelle Revue Française», где меня сразу принял и был очень приятен Paulhan, обещал узнать, как обстоит дело с «Подвигом», и мы с ним сговорились, что пришлю ему для «Nouvelle Revue Française» две-три коротких nouvelles. Да, между прочим, у меня нет «Музыки». В чем дело? Где она – не у Эстер или у Анюты? Если найдешь, пришли. Я же буду переводить для «Nouvelle Revue Française» мою «Terra Incognita», вот хочу и сделаю. Paulhan – небольшой, черный, похож на хозяина Терюз . Поговорили о «Подвиге», который завтра поступает в продажу, о его распространении и о «Камере обскуре». Копию договора пришлет мне сюда на днях. Я еще все равно увижу его, придется зайти, чтобы сделать надписи на экземплярах «Подвига». Он их разошлет, двадцать пять штук. Оттуда поехал к тете Нине, там видел Муму. Тете Нине 72 года, но она сохранила большую живость и бодрость, а Николай Николаевич похож на бодрого старого английского colonel. Я принес ей экземпляр «Подвига», она его уже читала в «Современных Записках». От нее вместе с Мумой поехал к Раушам. Они, особенно он, имеют репутацию добрейших на свете людей. Они трогательно милы, я непременно к ним перееду, когда прикатит Ники. Он очень дружен с Дон-Аминадо. Я говорил стихи, барышня – некрасивая, с косами, дочь от первого брака тети Нины – читала мне свои произведения: луна, березы, грезы, волны, и фамилия Мумы – Запольская. Он – певец, сейчас с русской оперой в Италии. Сидел я у Раушей до половины первого, поздно заснул. Надо вставать. ‹…›

118. 2 ноября 1932 г. Париж – Берлин

‹…› Наташа с Иваном приезжает в пятницу, а я переезжаю к Раушам. Туда мне и пиши. Утро, лежу в постели, пью кофе, принесенное швейцарихой. Вчера я сказал Фонду, что был у Кянджунцевых. Он сказал, что Бунин в большой дружбе с ними. Ни Саба, ни мать ничуть не изменились, вот сестры бы я не узнал. Красивые глаза, но очень собой дурна. И они были так нежны, так милы, все до последней строки знают, что я писал, и тебя помнят. У меня было такое чувство, что я только что на днях был у них на Литейной. На стене портрет старшего брата, умершего. Саба пошел к себе, порылся и вернулся с длинными стихами, которые я ему послал в Кисловодск из Петербурга 25 октября семнадцатого года, то есть в первый день советской эпохи. Непременно перепишу их для тебя. Массу знают обо мне, даже историю со Спиреско. Кто-то им говорил: «У него (то есть у меня) плечи – во, бицепсы – во», так что они думали, что войдет великан. Я у них завтракаю в субботу. Вот какая приятная встреча.

Оттуда я покатил к Берберовой. Она очень симпатичная, но такая густо-литературная и одевается ужасно. У нее познакомился с Фельзеном, говорили исключительно о литературе, меня скоро от этого начало тошнить. Таких разговоров я с гимназических лет не вел. «А это вы знаете? А этого любите? А этого читали?» Одним словом, ужасно. ‹…›

119. 3 ноября 1932 г. Париж – Берлин

Четверг