Письма к жене

Общий тон писем Пушкина к жене, так же как и в ранней дружеской переписке, откровенен и свободен. Но дружеская переписка только приближала поэта к прозаическим жанрам, в том числе и к художественной прозе. Письма к жене пишет Пушкин — уже мастер прозы. Больше того, им написано уже собственно эпистолярное произведение — так называемый «Роман в письмах» (1829), где бытовые письма составляют фабулу и организуют сюжет повествования. Манера и тон этих писем, лаконичность и одновременно насыщенность содержания больше всего соответствуют письмам, которые Пушкин потом станет писать Наталье Николаевне.

Ранние письма его ещё носят следы романтической орнаментальности. В письмах к жене поэт избегает украшений, т. е. не изменяет принципу «нагой простоты». При этом он пользуется сочетанием разных эмоциональных и лексических оттенков. В одном и том же письме находим грусть и сарказм, насмешку и рассудительность, негодование и шутку. Разговорный язык перебивается просторечием, церковно-славянизмами, французскими фразами.[575] Пушкин любит энергию простонародных выражений. Не боясь оскорбить светское ухо своей жены, он безоговорочно вводит простонародную лексику в текст: «туда бы от жизни удрал, улизнул», «ай-да хват баба», «да и дёрнуть к тебе, мой ангел, на Полотняный завод», «смотри, не брюхата ли ты». Просторечное «брюхата» Пушкин всячески отстаивал в разговорном языке. П. А. Плетнёв вспоминал: «Пушкин бесился, слыша, если кто про женщину скажет: „она тяжела“ или даже „беременна“, а не „брюхата“ — самое точное и на русском языке употребляемое».[576]

В письмах встречаем острые шутки, каламбуры: «Сей час приносили мне корректуру, и я тебя оставил для Пугачёва. В корректуре я прочёл, что Пугачёв поручил Хлопуше грабёж заводов. Поручаю тебе грабёж Заводов — слышишь ли, моя Хло-Пушкина? ограбь Заводы и возвратись с добычею» (около 26 июля 1834 г.; письмо пишется в Полотняный завод, где находилась в это время Наталья Николаевна).

«Что наша экспедиция? виделась ли ты с графиней К.<анкриной>, и что ответ? На всякой случай, если нас гонит граф К.<анкрин>, то у нас остаётся граф Юрьев; я адресую тебя к нему» (14 сентября 1835 г.; Е. Ф. Канкрин — министр финансов, В. Г. Юрьев — известный ростовщик, не имеющий титула).

Пушкин играет словами, широко пользуется пословицами. В письмах к жене их особенно много: «Знаешь ли ты, что есть пословица: На чужой сторонке и старушка божий дар» (19 сентября 1833 г.); «Взялся за гуж, не говори, что не дюж — то есть: уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой» (19 сентября 1833 г.); «Вот вся тайна кокетства. Было бы корыто, а свиньи будут» (30 октября 1833 г.); «Пожалуйста не сердись на меня за то, что я медлю к тебе явиться. Право, душа просит; да мошна не велит» (около 26 июля 1834 г.).

Непринуждённые речевые сочетания, максимально приближенные к разговорному языку, — такова стилистическая основа писем Пушкина к жене. В них слышится речь самого поэта, поэтому нельзя согласиться с исследователем, когда он пишет: «Зная нормы бытового поведения, принятого в том кругу, которому принадлежал и Пушкин, можно полагать, что дома он обычно разговаривал по-французски».[577] При прислуге, при детях — может быть, но не с глазу на глаз. И убеждают нас в этом прежде всего его письма.

Когда Наталья Николаевна была ещё невестой поэта, он писал ей французские письма. Эти письма, стилистически-отточенные, писались со всем соблюдением светских этикетных норм, соединённых с подлинными чувствами — поклонения, сожаления о затянувшейся разлуке, надежды на встречу. Но и сюда вламываются привычные для Пушкина жанровые и бытовые штрихи — первое свидание с Н. К. Загряжской, которая вскоре станет персонажем его «Table-talk» (письмо около 29 июля 1830 г.), разговор со смотрителем при попытке прорваться сквозь карантины в Москву (письмо от 18 ноября 1830 г.). Среди французского текста встречаем русский: «Что дедушка с его медной бабушкой? Оба живы и здоровы, не правда ли? Передо мной теперь географическая карта; я смотрю, как бы дать крюку и приехать к вам через Кяхту или через Архангельск? Дело в том, что для друга семь вёрст не крюк; а ехать прямо на Москву значит семь вёрст киселя есть (да ещё какого? Московского!)» (11 октября 1830 г.). Здесь переход к русскому языку может быть обусловлен пришедшей на ум словесной игрой, переосмыслением известной пословицы. Но следующее письмо, из того же Болдина, уже целиком написано по-русски. Начинается оно так: «Милостивая государыня, Наталья Николаевна, я по-французски браниться не умею, так позвольте мне говорить вам по-русски, а вы, мой ангел, отвечайте мне хоть по-чухонски, да только отвечайте» (около 29 октября 1830 г.).

Беспокойство Пушкина об оставленной в «зачумлённой» Москве невесте нарастает. Это беспокойство доходит до такой степени, что «светскость» французских писем оказывается уже неуместной и Пушкин переходит на русский язык.