Письма на краю тумана. Инстаграм-роман

Тут уважение существует по иным правилам. Тут же уважение ритуально передается, стелется над каждой маленькой робкой травинкой, пробившейся сквозь пыль: ударь ногой и ничего от нее не останется. Но почтение не затоптать. Уважение к камню, который устоял и который можно выкинуть в море или на свалку. Но почтение не выбросишь. К ручью, что вообще замолк. Но почтение не онемеет. Тут боятся джиннов, но их уважают. Боятся смерти, но ее тоже уважают. Уважение – это к отцам и дедам, к датам и рифмам, к кошкам и солнцу, к молитвам и молящимся, к сошедшим с ума, к прозревшим и ослепленным, к нищим, к легендам, к канонам и законам, к подмастерьям, к вдохновению, к врагам и иноверцам, к послам и красному цвету. К стране, к городу, к дому и только так это уважение становится взаимным. Оно непрерывно циркулирует во всем. Тогда оно приобретает иное звучание. Оно не просто в словах или гимнах. Оно расползается, проникает. Оно становится частью просто поведения. Оно становится правой рукой, девизом, плечом друга, надежным конем, костылем, если шагать становится труднее. Оно становится обыденностью. Тут, когда входят в комнату, сгибаются, учтиво опуская голову, и снова сгибаются, пятясь спиной, когда выходят. Так заведено. Это уважительный взаимный договор. Вашу руку тоже будут целовать и касаться лбом, когда дорастете. Здесь целуют руку старшего в уважительном поклоне. Руку чужую или родную, в грязи или в шелковой перчатке, в морщинах или перстнях, в мозолях или с шелковой кожей; руку, которая пахнет лошадиным навозом, восточными духами, хлебом, красками, закатами, землей, страхом, болью. И нет в этом унижения, ведь склоняешься ты, скорее, не перед просто рукой, а перед ликом уважения ко всякому, кого Бог наделил способностью вам ее протянуть.

Так принято и так заведено. Очевидно, что не всегда этой традиции достаточно. Энес уважал эту традицию, но она иногда казалась ему совершенно негодной в отношении некоторых людей. «Бывают же люди, которых не хочется трогать, заводить разговоров, просить, в случае чего, да и взглядом с ними лучше не пересекаться. Такие встречаются везде. И их все равно нужно уважать, так полагается», – раздумывал Энес, видя одну персону в своем кафе. Эти люди не просто живут, они сживают. Сживают со свету всех и вся. Все, что сколько-нибудь наполнено жизнью, должно ее лишиться, в угоду их желанию. Вернее, даже не желанию, а тому, что им кажется, так нужно – «ишь вздумали смеяться». Они высасывают жизнь из всего, что сколько-нибудь ею наполнено. Из гроздей винограда, поющей за окном синицы, из пробегающей мимо собаки, из летней прохлады или же звона колокола. Они готовы к каждой новой склоке, они провоцируют их нарочно, они живут ими. Они не умеют иначе. Им все мало. Все им чересчур громко, тихо, сладко, кисло, весело, пошло, жарко, холодно – одним словом, все не так. Кажется, что одно их присутствие отравляет все вокруг. Молоко киснет, увядают незабудки, и вода становится горче. «И вот их нужно уважать, и только по причине возраста, глупых цифр и давно установленных правил», – думал Энес, поглядывая искоса на одну даму, которая уже пришла в гости.

Старая Сайжи-тейзе чесала свой острый нос, похожий на клюв дятла. И делала она это так усердно и рьяно, что казалось, он вот-вот отвалится и останется на белоснежном платке с синей каймой у нее в руке. Она сидела в кафе на красивой террасе в кипарисах и щурилась под приятным теплым солнцем (платок она уже убрала в карман). Она была когда-то школьной учительницей или даже директором медресе, от которого шарахались все ученики. Неизвестно, что она преподавала, вероятно, «научное ворчание», но Энесу казалось, что дети были не в восторге от нее (она крутила свое кольцо с большим бирюзовым камнем на сером пальце в багровых пятнах).

А как тут можно быть в восторге? Ей все было не так (Энес принес ей чашечку кофе). Казалось, ее ничего не способно обрадовать, как бы сильно не стараться. Она всегда была чем-то недовольна: «В этот раз молока можно было бы и налить побольше». Обычно же оно было чересчур холодным, горячим, «я просила без молока», «с молоком». Ей розочка из пены в чашке была чересчур вульгарной, а сердечко «неудачным декором». Она ничего не ела, только пила двойной американо с молоком каждое утро. И при этом умудрялась плямкать, причмокивать (конечно, кривясь и выражая недовольство), кашлять, невнятно причитать и отравлять собою свой собственный утренний кофе. Она просто шипела, будто чугунный утюг, на который попали капли воды.