ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея

У меня лопалась голова от этих мыслей. Я бесцельно кружил вокруг костров; сидевшие здесь люди угомонились и тихо подремывали. И только с другой стороны дворца доносились крики. Я избегал приближаться туда. Когда Ионафан приказал вывести Его из зала, была опасность, что Его могут разорвать в клочья: стражники, слуги, сами члены Синедриона ринулись на Него с кулаками. Его пинали и били до тех пор, пока Ионафан не прикрикнул: «Смотрите, не убейте Его! Помните, что Он еще не осужден!» Тогда они несколько поумерили свой пыл и вместо побоев стали поочередно плевать Ему в лицо. Иосиф хотел было вступиться за Учителя, но Иосифа самого обступили со всех сторон и оттеснили в зал совещаний. В этот момент я и выскользнул в двор. Да, я ничего не сумел для Него сделать… Почему я такой трус? Иакова приводило в отчаяние, что все Его ученики разбежались, но чем, собственно говоря, эти ничтожные амхаарцы могли бы Ему помочь? А я… что могу я? Если была бы возможность подкупить кого–нибудь, то я не пожалел бы денег, пожертвовал бы своим состоянием… Я готов выполнить наш уговор… Он говорил тогда: «Отдай Мне свои заботы и возьми Мой крест…» Крест? Я снова почувствовал ледяную дрожь во всем теле. Крест… Он так часто говорил о нем, словно знал, что Ему уготована такая смерть. Потому что если Он умрет, то на кресте. Для того ли мы выпрашивали у Пилата гарантий, что он не будет больше предавать казни через распятие?… «А теперь, — скажет он, — сами этого захотели?» Как же мне взять на себя Его крест? Дать распять себя вместе с Ним? Но это было бы самоубийство. Разве кто–то желает моей смерти? Зачем мне, человеку деликатному, рассудительному, умному и уважаемому, напрашиваться на самую позорную из смертей? Впрочем, крест… Невозможно представить себе смерти более страшной, чем это умирание разодранного, растянутого на глазах у всех человека, медленно ждущего пока судороги остановят биение его сердца. Не смерть страшна, а умирание; а на кресте это умирание — бесконечно! Когда я представляю свою смерть, то неизменно желаю себе, чтобы я мог умереть, как уснуть… Разве что смерть… Откуда мне знать, когда началось умирание Руфи? Когда начался ее крест? Иногда говорят: «Он умер легко…» Разве можно умереть «легко»? Нет, нет, не существует такой силы, которая в эту страшную ночь заставила бы меня принять на себя Его крест. Почему Его ученики не делают этого? Они все разбежались, а я должен умирать? Нет и нет! лучше закрыть глаза на все, что было и будет… Любое воспоминание можно выкинуть из памяти. Наш уговор… Какая теперь разница?! Что я, собственно, от этого получил? Руфь умерла, а теперь я и сам умираю от страха. Он, по крайней мере, умрет за Свои проповеди, за рассказы о Своем Царстве, которого, наверняка, не существует… Если Всевышний так бесконечно милосерден, о чем Он столько раз говорил, то должен знать, что люди — всего лишь жалкие создания, не способные противостоять страху… Возможно, встречаются такие, которые умеют не думать о том, что будет. А я всегда об этом думаю. Меня охватывает ужас предвидения. Таков уж я есть, и мне уже не стать другим. Чем же Его учение утешительнее по сравнению с прежним, гласящим, что любого — праведника или грешника — ждет холодное, темное и скорбное царство мертвых? Как можно отдать жизнь за то, что, возможно, и является чудом блаженства, но чего нельзя себе представить? Царство… Неужели Он пришел только для того, чтобы рассказывать о том, чего не могут увидеть глаза живого человека? Зачем вообще Он пришел? Он ворвался со Своими безумными мечтами в мир, с которым мы уже научились как–то справляться… Когда Руфь умерла, то я думал, что ничего мне уже не осталось. Но жизнь оказалась сильнее. Я снова начал есть, спать, строить планы на будущее… Значит, можно все–таки пережить даже смерть самого дорогого человека. Все можно… Зачем тогда помнить об этом… Царстве?

Я продолжал ходить взад–вперед, дрожа от холода. Я останавливался у костров, но будучи не состоянии оставаться на месте, снова принимался бродить. Моя тень оказывалась то передо мной, то сбоку, то убегала назад, как полы плаща. Тихонько ревели голодные ослы. Где–то вдали за городскими стенами раздалось пенье петуха. С улицы доносились людские крики, как сигнал надвигающейся грозы, которой уже нельзя предотвратить. Время тянулось бесконечно, как знакомая до мельчайших подробностей дорога.