ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея

Так же, как я не заметил, что начало темнеть, так и теперь не помню, когда мрачный туман стал рассеиваться. Возвращался день… Из рыжеватой мглы выплывали скалы, холмы, зубчатая городская стена, пустынная в эту минуту дорога. Я поднял голову. Он висел тяжело, больше не поддерживаемый напряжением мускулов. Голова свесилась на грудь, а руки повисли, как плети. Фиолетовая синева лица побледнела. Я видел не до конца закрытые глаза и наполовину открытый рот, в котором проглядывали зубы… Тело уродливо скорчилось в последней судороге. По сравнению с ним два других тела выглядели как греческая скульптура; они сохранили человеческие пропорции. В Нем не было никакой пропорции, никакой гармонии. Словно перед тем, как умереть на кресте, Его поразил паралич и проказа. Словно все болезни мира проступили в этом теле…

В Его смерти не было никакого достоинства, один только вопиющий ужас, который хотелось как можно быстрее чем–то прикрыть… Те двое все еще были живы: я видел, как они давились последними каплями воздуха. Через пару часов они тоже умрут и станут, как Он. Единственное, что примиряет нас со смертью — это вера в ее величие… Но на самом деле в ней никакого величия нет! Человек умирает бунтуя. Весь ужас насилия был написан на висящем надо мной лице. Я не мог оторвать от него глаз. Тебе знакома притягательная сила зеркала и необъяснимая потребность строить перед ним гримасы? Его тело словно было таким зеркалом. Ты как бы видел в нем свое лицо. Я не мог заставить себя отойти. Мне казалось, что я так и буду вечно тут стоять и стоять. То, что в живом кажется страшным, в мертвом становится отталкивающим… Я не в обиде на Него, что Он умер, но я не состоянии примириться с тем, что Он мог т а к умереть!

На этом столбе умирали десятки людей. Они точно так же хрипели, стонали, задыхались, скрипели зубами… А потом обвисали… Что Ему от того, что я был тут, рядом? Человек умирает в одиночку… Я не слышал последнего вздоха Руфи, как я слышал Его крик. А ведь они так похоже умирали, словно вместе… Далеко от меня — и очень близко… Словно их смерть…

Я посмотрел на человека на кресте справа. Он хрипел, но все еще дышал. Я помню, что Он ему сказал. Это были такие Его слова… Вечным благословением стали и жизнь Его и смерть… А все–таки Он умер. Но ведь бунт Иова оказался и вправду безрассуден. Кто участвует в споре — тот не получит ответа! А что, если Он хотел взять на Себя весь этот ужас?… Сколько раз я повторял: «Ну почему это постигло меня? Именно меня?» А может, все обстоит иначе: может, это постигает не того, кто провинился, а того, кто любит? Но я люблю так мало… Так плохо люблю…

Умер… День возвращается к своим обыденным заботам и страхам. Я знаю: сейчас я начну думать о том, какие последствия возымеют мои слова, сказанные на заседании Синедриона… Тот, кто умирает, по крайней мере уходит в царство тишины. Может быть, даже в Его Царство…

Если бы только оно существовало — несмотря на эту смерть! Как много бы я дал, чтобы Он сказал Руфи то же, что Он сказал разбойнику! И если бы я мог это услышать!

Рыжеватый сумрак, наконец, рассеялся, и солнце выбралось из туманной мглы, налитое багрянцем, словно рассерженное или пристыженное. Сеющая тьму туча ушла за Масличную Гору, оставив в воздухе запах, который бывает после отгремевшей грозы. Тебе знакомо это чувство? Нам кажется, что рядом с нами что–то произошло, хотя мы и не можем понять, что именно. Меня терзало беспокойство, я был не в состоянии ничем заняться. Поспешно вернувшись домой, я отправился в комнату наверху. Прислуга еще ничего не убирала, и здесь так и стояло все нетронутым после того, как они ушли ночью. На столе была льняная сильно помятая скатерть, на ней стояли кувшины, чаши и миски, валялись куски хлеба и кости. Свет солнца тяжело, как натруженная рука, лежал на столе. Плащи и дорожные посохи были брошены в угол рядом с большой миской для омовения ног и кувшином с водой. Я задумчиво опустился на скамью и уставился взглядом в большую чашу, из которой пил Учитель, и из которой Он давал пить остальным. Чаша лоснилась на солнце, словно облитая медом. Мне пришлось встать и наклониться над ней, чтобы убедиться, что она пуста, потому что мне неотвязно казалось, что в ней что–то бурлит и клокочет. А на самом деле в ней ничего не было: она стояла опорожненная и ненужная, как выгоревший светильник.

Погруженный в свои мысли, я даже не услышал шагов на лестнице и поднял голову только тогда, когда кто–то тронул меня за плечо. Это был Иосиф. Рядом с ним стоял Иоанн сын Зеведея. Его побледневшее и припухшее лицо было искаженно плачем, растрепанные волосы свисали на лоб, а длинные ресницы хлопали быстро, подобно крыльям вспугнутой птицы.

Я понял, что они пришли, чтобы меня куда–то позвать. Но мне хотелось только тишины и забвения, поэтому я спросил неохотно:

— Что вам нужно?

Иосиф уселся рядом со мной на скамью, положив руки на расставленные колени.