ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея

— Ты хочешь, чтобы повторилось то же, что в Кесарии? — снова спросил Ханан.

— Этот Человек должен умереть! — кипел равви Ионатан.

— Смерть богохульнику!

— Распни Его!

— Хорошо, — произнес, наконец Пилат, стиснув зубы. Теперь он напоминал предводителя, который проиграл, и его боевой пыл постепенно сменялся холодным презрением ко всему свету. Он спустился с лестницы и уселся в кресле. Во мне еще тлела искра бессмысленной надежды… Прокуратор выпрямился и опершись руками о колени, бросил несколько слов. Скорее всего, это была страшная римская формула: «Ibis ad crucem!» Пилат обратился к ликтору, и я понял, что именно это и произошло. Во дворе засуетились: подходили солдаты и выстраивались в шеренгу. Вывели коня. Писец бросил свои таблички и стал писать что–то на большой доске…

Снова прокуратор появился в окне. Рядом с ним стоял слуга с кувшином и тазом. Ритуальным жестом священника он приказал полить водой ему руки; отряхнув их, он произнес:

— Я не принимаю на себя ответственности за эту кровь…

— Мы принимаем! — крикнул Каиафа.

— Мы! — вскричал Ионатан бар Азиел, а вслед за ним рассыпанные в толпе фарисеи.

— Мы, — бессмысленно вторила толпа, упоенная своей победой.

Наконец, из ворот показалось шествие. Возглавлял его сотник на коне в сопровождении примерно двадцати солдат. За ними я увидел Учителя. Он уже был в своей одежде, грязной и окровавленной, которая теперь выглядела, как нищенские лохмотья. Балка креста придавила Ему плечи; из–под нее виднелась неподвижная голова в терновом венке. Он ступал неверной, покачивающейся походкой; если бы Его не держали за веревки у пояса, то казалось, Он может сойти с дороги и слепо ступить прямо в толпу. За Ним, также согнувшись под крестами, шли двое из шайки Вараввы; их ждала смерть, которой миновал их предводитель. Шествие замыкала остальная часть центурии. Толпа расступилась, но при виде окровавленной спотыкающейся фигуры, она вновь издала исступленное рычание. Для этого сброда Он был сейчас только тем, кого хотел спасти римлянин и кого удалось вырвать из его рук. Кулаки вздымались вверх. В Учителя полетели камни и огрызки. Солдатам пришлось выстроить боковые кордоны, чтобы оградить Узника от ударов. Пилат, не отходя от окна, с презрением смотрел на удаляющийся конвой. Вдруг под самые ворота, почти на порог крепости вбежал Каиафа. Он задыхался от ярости: борода, цепь, плащ и широкие рукава — все это летало вокруг него, как стая птиц. Размахивая руками, он вопил:

— Что ты сделал? Зачем ты это написал? Что? Что? Это невозможно!

Я догадался, в чем дело. Один из солдат, идущий рядом с Учителем, нес под мышкой табличку, на которой Пилат приказал написать на трех языках вину Осужденного: «Иисус из Назарета, царь Иудейский».

— Зачем ты велел это написать?! Золото забрал! — заходился Каиафа. Подоспели и другие саддукеи и фарисеи, тоже брызжущие гневом:

— Прикажи это изменить! Напиши: «Обманщик, лжец, обольститель, Который хотел называться Царем…»

Пилат только пожал плечами, как человек, который испил свое поражение и уже перестал мериться с противником. Отвернувшись от них, он бросил через плечо:

— Что написал, то и будет…

Я не видел, как Его вели. Шествие стало спускаться вниз, потом опять из впадины Тиропеона подниматься вверх к городским воротам. Крики людей, сопровождавших приговоренных, не умолкали ни на минуту. Среди тех, кто подобно мне, шел на расстоянии, тоже поднималась волна лихорадочного возбуждения. Люди то и дело бросались вперед, шумно дышали, бесцеремонно толкались, поднимались на цыпочки, чтобы над головами идущих рассмотреть то, что делалось впереди. Разговоры умолкли, народ обменивался только короткими лихорадочными фразами. Когда процессия останавливалась, все начинали дружно напирать вперед. От возбуждения у людей дрожали руки, и взгляд безумно блуждал. Я тащился в самом хвосте, окончательно сломленный. У меня не хватило смелости идти рядом с Учителем. Я оставил Его одного… Я боялся, боялся Его лица, уменьшившегося под бременем тернового венка, Его глаз, словно вдавленных в глубь черепа… Когда шествие останавливалось, то среди нарастающих криков, я различал слова, в которых звучала животная радость: «Упал! Лежит! Упал! Вставай! Вставай! Быстрее! Ну, шевелись!» Смотреть на это у меня тоже не было сил. Сколько же раз в жизни я трусил перед лицом боли! Мне все труднее становилось идти, я спотыкался… В какой–то момент я глянул на землю и увидел на каменной плитке красноватый след. Я был уверен, что это Его нога оставила этот отпечаток. Он был одной сплошной раной, с головы, пронзенной шипами, — до ног, израненных острыми камнями… На Нем не оставалось ни одного живого места… Я дрожал от мысли, что я снова Его увижу… Почему человеческое тело, могущее быть столь красивым, в то же время способно стать самым ужасающим зрелищем, какое только можно вообразить?