ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея

Мальчишка с энтузиазмом побежал вперед. Было утро. Солнце выглядывало из–за Фавора, словно ребенок, прячущийся в стоге сена и подсматривающий, ищут ли его. Мы поднялись почти на самый верх холма и оказались выше основного скопища домов. Под гладкой стеной скалы виднелось несколько мазанок из глины, прилепившихся к камню, подобно птичьим гнездам. Миновав их, я остановился на широком, поросшим травой хребте. С другой стороны гора плавно спускалась к долине Израиля. Справа за склоном должен был лежать Сепфорис. Передо мной торчала гора Кармил, вернее даже не «торчала», а словно вырастала из оловянно–серой морской глади. Я спустился вниз к мазанкам. Сопровождавший меня мальчишка радостно подпрыгивал: видно, надежда получить серебряную монетку, привела его в хорошее настроение. Он то убегал вперед, то возвращался ко мне. Передо мной мелькали его смуглые икры. (О, Адонаи, я так и вижу опухшие, давно не целованные солнцем ноги Руфи!..) Вдруг он остановился и спросил:

— Ты хочешь увидеть, равви, где жил этот шотех?

— Хочу, — ответил я. — Но почему ты так Его называешь?

Мальчуган беспечно почесал живот через дырку в рваной рубашке.

— Так все о Нем говорят… — отвечал он.

В его детских глазах мелькнула хитринка; он тряхнул пейсами:

— … а другие говорят, что Он великий чудотворец…

Мы стояли перед мазанкой. Старые тяжелые двери были заперты на деревянный засов, судя по всему, изготовленный руками хозяина. Я поднял дверную скобу. Изнутри повеяло холодом, видно, давно уже никто не впускал сюда горячих солнечных лучей. Я вошел в дом, а со мной — полуденный зной. Я увидел убогую обстановку, подобную той, какую можно встретить в жилище любого галилейского крестьянина — бедняка: кое–какая утварь, ручная мельница, верстак у стены. Глинобитный пол был тщательно выметен, плотничий инструмент аккуратно развешен по стене, как и полагается в шабат. В углу комнаты лежали части какой–то недоконченной работы, кажется, это был стол. У дверей стояли два каменных сосуда, наполненных водой. Я переводил взгляд с одного предмета на другой: мне хотелось побольше узнать о людях, которые здесь жили. На верстаке не было ни стружечки. На потемневшей от времени доске (похоже, она перешла от деда к Внуку) отчетливо белел свежевыструганный деревянный крест. Снова крест! Должно быть, Он все время о нем думает. Что за странное пристрастие к орудию позорной казни?

Впрочем, вокруг не было ничего особенно примечательного. Я вышел обратно на улицу и спросил мальчишку:

— Его Мать тоже здесь больше не живет?

— Нет, — отвечал он, — она переехала. Говорят, в Вифсаиду…

«Хотела быть ближе к Сыну…» — подумал я. Впрочем, к чему Ей было здесь оставаться? Из ненависти к Нему теперь Ей здесь тоже не подали бы и кружки воды. «Жаль, что я так и не увидел Ее», — промелькнуло у меня в голове. Но мне уже не хотелось возвращаться обратно к озеру. Я достал монетку и протянул мальчишке. Он жадно схватил ее своими грязными пальцами. Я повернулся и пошел вниз. Меня вдруг охватила такая злость на здешних жителей, что вместо того, чтобы остаться учить в синагоге, как я обещал, я немедля тронулся в обратный путь.

Итак, Он происходит из рода Давидова… И родился не в Назарете, а в Вифлееме. Надо бы и туда сходить и своими глазами все посмотреть… В Вифлееме… Тебе не припоминается пророчество Михея? «Вифлеем, самый малый из городов иудейских, из тебя произойдет царь Израиля, рожденный в вечности…» Везет же Ему на пророчества!

Представь себе, этот врач из Антиохии говорил мне, что греки как будто охвачены ожиданием кого–то или чего–то… Поистине, мы живем в любопытное время…

Но для меня не существует ничего, кроме болезни Руфи…

ПИСЬМО 10

Дорогой Юстус!

Я только что вернулся из Махерона. Антипа сподобился устроить такое празднество, какого мы не видывали с той самой поры, как бесчинствовал еще его отец. Дворец был украшен разноцветными полотнищами, как жилище арабского вождя, а по вечерам светился огнями, как весь Иерусалим в первый день праздника Жатвы. Дикие и пустынные горные ущелья целую неделю оглашались звуками арабских бубнов, цитр и дудок. Как истинный сын Ирода, Антипа хотел ублажить всех: поэтому для римлян устроили скачки, борьбу и состязания, арабам преподнесли их дикую музыку с танцовщицами, а верным — богослужебные песни, которые по утрам и вечерам исполняли привезенные из Галилеи левиты.