Письма о русском экзистенциализме

В Бахтике я вижу наследника мысли Серебряного века, – в частности, тогдашней тенденции, направленной на некое соединение искусства и жизни. Вы осведомлены о «жизнетворчестве» наших символистов и, обратно, об их усилиях схватить и удержать в образе саму жизнь, само бытие. Конечно, в этом действовал послекантовский пафос очеловечивания мира. Так вот, и Бахтин изначально намеревался философски соединить жизнь и искусство – обнаружить или выстроить подобную эстетико-жизненную реальность. «Искусство и жизнь не одно, но должны стать во мне единым, в единстве моей ответственности», – заявил двадцатичетырехлетний мыслитель в своем самом раннем из дошедших до нас текстов[173]. Бахтин исходит из жизненного поступка субъекта, – экзистенциальный нерв действия – это ответственность. Как и у Сартра, скажете Вы! Подобно Сартру же, поступок Бахтин интенционально устремляет к другому. Но русский мыслитель изначально ограничивает себя моделью бытия – художественным миром; его «субъект», «я» – это «автор» произведения, а «другой» – это «герой», художественный образ[174]. И, в отличие от Сартра, поскольку другой для меня должен быть непременно целью, а не средством (в соответствии с категорическим императивом Канта), бесконечная зеркальность отношений «я» и «другого» Бахтиным из его учения исключается. В один феноменологический шаг я авторски достигаю своей цели – полагаю бытие другого как другого – для – меня. Например, «классический характер» мною полагается как судьба героя – его поступки мотивируются не свободной волей, а судьбой, «смысловым прошлым»[175].

В «Авторе и герое…» – трактате начала 1920-х гг. – Бахтин прослеживает по сути борьбу искусства и жизни, моделируя ее «отношениями» автора и героя художественного произведения. «Завершение», «овеществление», объективация героя со стороны автора сосуществует в эстетическом событии с предоставлением автором свободы герою в пределах «смыслового целого» последнего. В жизни же этика Канта борется со стихийным законом падшего мира – с волей к власти над другим. Бахтин выстраивает ряд «смысловых целых» героя (биография, лирический герой, характеры классический и романтический – вот главные позиции этого ряда), в котором свобода героя от автора растет. В области искусства автору позволено грешить против этики при «оформлении» тела и души героя, подчиняющем героя автору. Но выход в жизнь произойдет лишь тогда, когда герой получит от автора полную свободу. Каков же этот парадоксальный, невероятный художественный феномен – герой, обладающий тою же мерою свободы, что и реальный человек? Бахтин обнаруживает такое художественное явление, не просто подобное живой жизни, но и выступающее в качестве жизненного события (не перестав при этом быть художественной ценностью!) в «полифоническом романе» Достоевского. Отсылаю Вас к моей книге «Бахтин глазами метафизика», где я с разных сторон освещаю данное ядро бахтинского воззрения. Здесь же я взгляну на бахтинский диалогизм, держа в уме при этом соответствующие представления Сартра. Мне кажется, что ни эти последние, ни бахтинская книга 1929 года «Проблемы творчества Достоевского» не были бы возможны без книги М. Бубера начала 1920-х гг. «Я и Ты»…