Письма о русском экзистенциализме

И Бахтин, и Сартр исходили из признания за должное свободы субъекта. Но Сартр был убежден в невозможности для человека предоставить свободу другому, так что центральной в его учении стала мысль о неизбежном конфликте «я» и «другого». Принимать другого в его свободе трудно, но возможно: так полагал Бахтин, овладевавший тайной общения в руководимом им невельско-витебском философском кружке. В своей «архитектонической эстетике» он исключал возможность «завершения» – оформления, художественного показа субъекта как свободного «я», – человека в качестве личности. Традиционно свобода – это прерогатива духа человека. Потому, казалось бы, оформить дух, представив его в качестве образа, в отличие от души и тела невозможно. Но вот, Бахтин обнаруживает в сокровищнице мировой литературы художественное явление, в котором, по его мнению, невероятная цель достигнута – дух изображен так, как прежде умели изображать только душу и тело. Чужое сознание, иными словами, показано там как сознание именно субъекта. Герою автором предоставлена свобода, – это подобно тому, что человек сотворен Богом в качестве свободного существа. Таков роман Достоевского, где герои – носители «идей» – ведут бесконечный диалог «по последним вопросам», в который автор со своим «завершающим» словом не вмешивается. Вот как поздний Бахтин оценивает художественное открытие Достоевского: «Достоевский сделал дух, то есть последнюю смысловую позицию личности, предметом эстетического созерцания, сумел увидеть дух так, как до него умели видеть только тело и душу человека. Он продвинул эстетическое видение вглубь, ‹…› но не в глубь бессознательного, а в глубь – высоту сознания. ‹…› Сознание гораздо страшнее всяких бессознательных комплексов»[176].

Как Вы видите, Бахтин отождествляет «дух» с «идеей», – «идеями» живут герои – мыслители, герои – идеологи – Раскольников, Иван, старец Зосима и т. д. «Дух» – это «слово» героя, обращенное к другому, это «сознание», подобное «сознанию» человека в концепции Сартра, также игнорирующего в своей антропологии бездны подсознания и свет сверхсознания. Здесь суть экзистенциализма обоих философов: существовать для них значит мыслить, решать последние вопросы. И роман Достоевского для Бахтина не просто идеальная модель жизни, но – изумительным образом – сама жизнь. В самом деле, бесконечные диалоги – например, Раскольникова с Порфирием или с Соней – выходят за пределы текста и по – новому возобновляются, – скажем, в ницшеанских интерпретациях Мережковского. «Искусство и жизнь должны быть едины», – заявлял Бахтин. И вот, в его глазах, диалогический мир Достоевского – это равно искусство и жизнь.

Экзистенциализм Бахтина, представленный его учением о диалоге («Быть – значит общаться диалогически»[177]), нравственным императивом имеет свободу другого. Сартр, не обременяющий своего субъекта нравственными требованиями, тоже вроде бы хочет свободы другому, когда конструирует «феноменологический» мир. Но ему не удается ее достигнуть: над сартровским субъектом висят два дамокловых меча, и один из них непременно упадет, – это мечи садизма и мазохизма. Почему так происходит? Почему диалогический мир Бахтина высок и светел (западным интеллектуалам он очень по душе – они с удовольствием пророчат Бахтину роль философа третьего тысячелетия), – тогда как мир Сартра безысходно смраден? Ведь оба воззрения равно атеистичны, безблагодатны, имманентны, бессубстанциальны! – Мне кажется, дело в том, что «большой диалог» по Бахтину, – он же диалогизированный социум, – конструируется как реальность чисто духовного порядка (в бахтинском смысле). Человек в этом мире сведён к его «идее» – к сознанию, мировоззрению, будучи при этом лишен тела и пола. Как бы ни были остры диалогические talk – show в наших СМИ, все же редко их участники берут один другого за грудки или вцепляются в волосы оппонента. – У Сартра же все межличностные ситуации в первую очередь телесны, осуществляются в пространстве и прообразами имеют отношения сексуальные. Всё же греховность мира сосредоточена именно в телесности! И Сартр показал, что, по причине неизбежно телесного характера отношений я и другого, находящихся в пространственной оппозиции, происходит вырождение этих отношений – сползание партнеров в бездны ненависти (вспомним страх за свою свободу субъекта, оказавшегося под взглядом другого).