Вторая редакция – конкретно, глава о карнавальности мира Достоевского – прививает воззрению последнего некую инфернальность. В книге 1929 г. выявлен возвышенный – можно сказать, райский
аспект мира Достоевского: ведь именно личностное общение в свободе и любви – то, что Серебряный век считал Царством Божиим[178]. В версии же 1963 г. «микрокосмом» романов Достоевского Бахтиным объявлена «весёлая преисподняя» «Бобка». На мой взгляд, поздний Бахтин сосредоточился на той стихии Достоевского, которую издавна было принято называть «достоевщиной», – на болезненной стихии человеческих страстей, психологических (и не только) извращений, истерик и скандалов, безумия, эксцентричностей и т. д. Идейный диалог подчиняется кантовскому императиву, в «карнавализованный» вторгается – скажу от себя – «пучина греха», дионисийская бездна. Сам-то Бахтин отнюдь не считал злом саму стихию карнавала, – напротив, видел в ней жизнеутверждающее, преобразующее, обновляющее мир добро. Ему импонирует «Бобок»: «одну из величайших мениппей» во всей мировой литературе[179], карнавальный «весёлый ад» он предпочитает «монолитно – серьёзному» церковному раю. Учение Бахтина о карнавале – это его версия переоценки ценностей в духе Ницше, дополняющая версии философов Серебряного века. – Однако чем диалог карнавализованный отличается от некарнавализованного? Чтобы понять их разницу, взглянем на пресловутый «Бобок» – микромир Достоевского согласно позднему Бахтину.Антропология «Бобка» такова, что из трех традиционных начал там откровенно доминирует плоть
. Кладбище – вопреки русскому обыкновению поэтизировать погосты – Достоевским показано как царство гниющей плоти. Высокий, бессмертный «дух» этому пространству абсолютно чужд: рассказчик, ёрничая, говорит о тлетворном тамошнем «духе» – эманации мертвой плоти. Диалог «карнавального» типа, в основе коего – «вольный фамильярный контакт» субъектов, предполагающий их направленность на «материально – телесный низ» и стилистику «трущобного натурализма», ведут души людей, пребывающих в некоем особом состоянии. Согласно воззрению, выраженному в «Бобке», у умершего человека, по причине не тотчас же прекратившейся жизни мозга, происходит – перед полным помрачением – кратковременное пробуждение сознания. Собеседники в своих могилах пребывают в данной промежуточной фазе между жизнью и окончательной смертью, используя этот момент для непристойных разговоров в перспективе «карнавальной» оргии. Сатира ли это Достоевского, направленная на современные ему нравы? Или психотерапевтическая проработка собственного страха перед возможностью некогда очнуться в гробу? Или же – как в случае «Записок из подполья» – призыв к читателю обратиться, перед лицом загробного ужаса, «к вере и Христу»? Я затрудняюсь ответить. Этот рискованный текст к тому же – попытка приподнять покров над тайной смерти, образчик доморощенного оккультизма, вместе и безответственности: Достоевский здесь как бы изменяет своему правилу не изображать смерть изнутри сознания усопшего. Ведь именно в ключе Достоевского Бахтин однажды заявил: «На кладбищах всегда лежат другие» (не я). Конечно, Клиневич, развратная девочка и пр. Достоевским показаны как «другие», но всё же… Мне, дорогой коллега, не хочется дальше идти в «содержательную глубину» «Бобка». Да, это диалог в царстве мертвых, схваченный ухом свидетеля (персонажа подпольного типа); наверное, на этот счет возможна цепь умозрений. Однако для моей цели сейчас важно одно: признав «Бобок» средоточием мира Достоевского, Бахтин реабилитировал в своих собственных глазах тело и плоть человека, исключенные им из учения о диалоге 20-х годов. Тем самым он подошел ближе к реальному Достоевскому, который был чистым «тайновидцем духа» лишь в герменевтике Серебряного века. Также Бахтин приблизился к реальной жизни, которая, увы, протекает не в духовном царстве, а на грешной земле. Наконец, дорогой профессор, Бахтин сблизился и с Сартром, который, положив категорию тела в основу своей онтологии, выказал больший, в сравнении с Бахтиным, реализм. Не поможет ли нам сопоставление Бахтина и Сартра в понимании каждого из них?.. Остановлюсь пока: это непростые материи.